Костюшко предъявили обвинение в участии в демонстрации «в качестве ее организатора, призывавшего к ниспровержению государственного порядка».
От следствия укрылось то обстоятельство, что Костюшко был членом Екатеринославского комитета РСДРП.
«…Тишина невозмутимая. Впечатлений почти никаких. Все это содействует самоуглублению и толкает к занятиям философией. Товарищи как раз прислали Маха «Очерки по истории познания». Я еще не кончил, не все как следует понял, но крайне заинтересовался. Особенно ценно для меня и делает его более понятным то, что это не просто философ, а философ-естественник и стремится установить общую высшую точку зрения на физический и на психический мир… Все время, когда у меня свежа голова, посвящаю математике. Эта наука вносит в мысли о мире ясность, организованность. Вот как у Лейбница сказано: «Число освещает глубину мироздания».
А для отдыха — партия в шахматы с самим собой, — пишет Костюшко к родным.
И все же тюремные вечера тянутся долго. Костюшко требует свечей.
Весна приходит в тюрьму незаметно: робким веянием цветущих акаций во дворе, тотчас поглощаемым сложными тюремными запахами, короткой песенкой шарманки где-то на дальнем дворе.
Приход лета, пожалуй, ощутимее. Трудно становится дышать под каменным сводом камеры.
Осень — это капли мелкого дождя, целый день ползущие по стеклу за пыльным переплетом решетки, серый клок неба, запах мокрого сукна от шинелей конвойных.
После тринадцати с половиной месяцев, проведенных в тюрьме, Антону Костюшко 12 февраля 1903 года был объявлен приговор «по высочайшему повелению»: «Пять лет ссылки в отдаленные места».
Ожидание этапа — самое мучительное в тюремном заключении. Физически ощущаешь, как давит тюремный свод, как мало воздуха в тесном пространстве камеры, как томительно неторопливое течение тюремных суток с их точно означенным, непреложным распорядком.
Костюшко разрешают свидание с «теткой». В замызганном помещении тюремной канцелярии, среди серых одежд и желтых, как восковые огарки, физиономий тюремщиков стоит Надежда Семеновна. На ней незнакомое Антону нарядное пальто, маленькая бархатная шляпа с красным перышком.
В тюрьме все серо-желто, бесцветно, однообразно: и лица, и стены. Самый воздух кажется серой, тяжелой пеленой, скрадывающей очертания предметов, гасящей краски неба, сверкание снега, сияние звезд.
— На вас трудно смотреть без дымчатых очков. Как на солнце, — говорит, смеясь, Костюшко. Она кажется ему нестерпимо яркой и красивее, чем когда-либо.
У Надежды Семеновны всюду связи: она добилась свидания без соглядатаев. Наконец он узнает судьбу товарищей. Абрамова выслали в Сибирь. Максим невредим.
— А ваш муж? — спрашивает Антон.
— Он сейчас в Питере. Кажется, его оставляют там для работы, — шепчет Надежда Семеновна. — Я передам связи в городе и выеду к нему.
— Теперь уж мы не скоро увидимся! — говорит Антон с грустью.
— Ах, ничего нельзя знать! Мы так же легко можем угодить в «места отдаленные», как вы — бежать оттуда! Будем писать вам. Учтите, я явилась сюда в качестве вашей тетки. И потому…
Надежда Семеновна неожиданно обхватывает шею смущенного Костюшко и трижды целует его:
— Это за себя и за мужа. Он очень любит вас, Антон!
Вот и все. У Антона слегка кружится голова.
Что она еще сказала на прощание? Ах да, что на следующее свидание к нему придет Максим.
С Максимом Антон чувствует себя свободнее, хотя свидание проходит в присутствии надзирателя, седого старика с очками в медной оправе на носу. Старик дремлет, очки сползают на самый кончик носа.
Максим пристально смотрит на товарища, глаза его становятся влажными. Антон шутит:
— Да, надо полагать, что год в одиночке не слишком благоприятно отразился на моей внешности. Но сейчас это не имеет никакого значения. Что же ты молчишь, Максим?
— Не знаю даже, с чего начать. Ну, после ареста меня тоже потянули, допрашивали. Но удалось отвертеться. Да ведь ты ничего не знаешь о последних событиях…
— Ничего не знаю, Максим. Откуда же мне знать?
— В Ростове — грандиозная стачка. Началась в главных железнодорожных мастерских, поддержали все крупные предприятия.
— В Ростове? Но это же значит, что бастуют тысячи рабочих?
— Да, тридцать тысяч человек. Подожди, кажется, сивый просыпается.
Максим быстро залепетал о семейных новостях: сестра родила мальчика, здорова… Надзиратель снова погружается в дремоту. Можно задать вопрос шепотом:
— Ты… связан с кем-нибудь?
Максим усмехается с таким видом, будто хочет сказать: «Да, отстал ты, брат…»
— Что с Таней? Передавали из женской тюрьмы, что ей дали три года ссылки. Это правда?
— Верно. Дали. Уфимскую губернию. Как несовершеннолетней. Но она хочет перепроситься в Восточную Сибирь, чтобы с тобой ехать, — сообщает Максим как о чем-то само собой разумеющемся.
— Это еще что? — возмущается Антон. — Кто же ей разрешит?
— Ну, как невесте разрешат, конечно, — рассудительно произносит Максим.
— Час от часу не легче! Что значит невеста? — Антон ошеломлен.
— Не шуми, очкарик проснется. Невеста — это девица, которая хочет выйти за нас замуж, — разъясняет Максим.
— Так пусть она за вас и выходит! Невеста — это на ком я сам хочу жениться!
— Чтобы мы сами — такого не бывает, — хладнокровно отвечает Максим. — И вообще это неподходящая тема для десятиминутного свидания. Но предупреждаю: если тебе не отменят Восточную Сибирь, она поедет туда с тобой. А если тебе Сибирь заменят другим местом, она поедет с тобой в это другое место.
Антон старается говорить спокойно:
— Но ты посуди сам, ведь мы так мало знаем друг друга. И она еще совсем дитя.
— Если но справедливости говорить, она себя держала вовсе не по-детски.
Костюшко с горячностью соглашается:
— Она мужественная девушка! И я ее глубоко уважаю. Но от этого еще далеко…
Максим рассердился:
— Что ты меня, в конце концов, уговариваешь? Я хожу на свидание к тебе, я хожу на свидание к ней. И передал тебе — это мой долг! — ее желание: ехать с тобой в Восточную Сибирь. Вот и все. А дальше дело ваше. Что касается того, что вы мало знаете друг друга, то у вас впереди еще масса времени: ты сослан на пять лет!
…В конце февраля 1903 года партия ссыльных перевалила за Уральский хребет. Только в Красноярске они узнали назначенное им место проживания. Костюшко направляли в Якутию. От Иркутска — пешеходный этап до Александровской пересыльной тюрьмы. Здесь осужденные должны были ждать, пока вскроется Лена, по которой им предстоит совершить дальнейший путь до Якутска.
Весна в заключении — тоже весна. На тюремном дворе уже нет снега. Местами на бугорках даже сухо. И солнце… Оно греет уже ощутительно.
Арестанты, отбывшие долгий срок в тюрьме, каким-то новым, обострившимся зрением, слухом, осязанием воспринимают это тепло, весенний перламутровый разлив облаков, благовест из дальнего селения, еле ощутимый запах земли, дуновение какой-то свежести, непонятно откуда идущей: от еще не родившейся молодой зелени? От воды, еще таящейся в недрах? От весеннего ветра, еще спящего на округлой вершине сопки?
В семидесяти верстах от Иркутска, в глубокой и обширной пади, расположена старая пересыльная тюрьма. Кругом тайга, широко раскинувшаяся по сопкам. Когда открываются тюремные ворота, можно рассмотреть каменные корпуса, церковь, а в четком четырехугольнике высоких кирпичных стен — двухэтажное красное здание с вышками для часовых на углах. Это — Александровская центральная каторжная тюрьма. Отсюда, из «пересылки», видны даже фигуры в серых халатах, переходящие двор особой, арестантской походкой, сберегающей силы, чуть вразвалку.
Группы арестантов идут из каменоломни, люди расходятся по баракам. Кто они? Как давно здесь? Сколько раз они видели, как догорает печальная вечерняя заря за тюремной оградой?
