Написав это, Антон решил, что достаточно широко осветил все стороны своей жизни в письме к родным. В Екатеринославском горном училище он записался на заводское отделение, где особое внимание уделялось любимой Антоном дисциплине: физической химии. Сразу же началась заводская практика, что всего интереснее. Душа завода — доменная печь. О Домнушка! Да-да, только с большой буквы. Разумное, почти мыслящее существо! Широкое русское имя Домна подходит тут как нельзя более. Антон представил себе первого доменщика у безымянной еще печи. Мастеровой человек в залатанной ситцевой рубахе, умелец и хитро-дум, окинул взглядом статную, дебелую красавицу печь и воскликнул: «Эх, хороша ты, баба… Домна!» Ну, с тех пор она так и зовется.
Максим Луковец, с которым Антон сдружился в училище, сказал ему:
— Ты фантазер и поэт. Только скрытный. А у меня — все наружу. Хочешь стихи? Прочту! Хочешь душу нараспашку? Пожалуйста!
У Максима смешливые глаза-щелочки, с такими светлыми ресницами, что они кажутся облепленными снегом. Что касается бровей, то их нет вовсе. Шевелюра не то что светлая, а просто белая: в Смоленской губернии Антон часто видел таких белоголовых ребятишек. И в Луковце есть что-то ребяческое, наивное.
Максим посвятил домне стихи. Антон стихов не писал, но отводил душу в письмах матери и сестрам.
Хотелось бы рассказать сестрам не только о заводе. Он, конечно, великолепен! Когда видишь воочию обузданную, укрощенную стихию огня, то, честное слово, тебя обуревает чувство гордости за род человеческий!
Но за горделивыми мыслями идут другие: негодующие. Какая чудовищная несправедливость кроется в том, что владеют этими ценностями не те, кто их создает!
«Удивляешься выносливости рабочих. Приходится, например, длинным ломом прочищать «летку», то есть отверстие, откуда вытекает чугун или шлак, когда в тебя дует раскаленный воздух с искрами и пеплом. Не знаю, как рабочие выносят это, когда даже в трех шагах чувствуешь нестерпимый жар. Меня еще, как лукавый, соблазняет работа разведочная, геологическая. Поэтому я не знаю, ехать ли мне в будущем году на завод или стараться попасть в Сибирь, конечно, не на крыльях архангельских, а добровольно, на короткое время, на геологическую разведку, экскурсию».
Антону Костюшко пока что счастливо удается не попадать в тень этих довольно мощных, к сожалению, крыльев.
Что касается девятнадцати рублей, то выяснилось, что в большом городе со множеством соблазнов это не такая уж крупная сумма. Форму побоку! Необязательно иметь вид этакого студиозуса в новенькой, с иголочки, фуражке. Сойдет и старое пальто, воротник на нем чуть-чуть только облез. Отпечатанные лекции покупать незачем: Максим Луковец обещал одолжить свои.
В общем, деньги Антон проедал. Аппетит появился прямо-таки волчий! Видно, сказалась самарская голодовка. А тут на каждом шагу вдоль широких улиц кухмистерские, трактиры, заведения одно другого завлекательнее! На рабочих окраинах Екатеринослава около гигантов-заводов, как грибные семейства у подножия могучего дерева, торчат бревенчатые срубы скромных чайных и трактиров. Среди них, щеголем в толпе побирушек, стоит двухэтажный деревянный дом трактира «Гранада».
Так именуют его только по привычке: не так давно владелец «Гранады», бог знает по каким причинам, — кажется, какие-то махинации со страховкой, — продал дом Обществу трезвости. Филантропки из «Трезвости», дамы деятельные и предприимчивые, в короткий срок из дома вместе с экзотическим названием изгнали «монопольку». Отремонтировали скромное «зало», вместо дремучих мужиков-половых, с раскидистыми бородами, с трауром под ногтями, наняли молодых девушек, щеголяющих в туго накрахмаленных ситцевых платьях и белых передниках. И три балалаечника по субботам и воскресеньям пытаются восполнить отсутствие горячительных напитков зажигательными мелодиями.
В чайной Общества трезвости собирались вечерами рабочие, главным образом с Брянского завода. Это были большей частью солидные люди, непьющие, сдержанные. За «парой чая» читали газеты и вели беседы.
…Антон стал завсегдатаем «Гранады». Сюда изредка приходил повидаться с ним Андрей Харитонович. Богатыренко был членом Екатеринославского комитета РСДРП, имел хорошо сделанный паспорт и солидное прикрытие: частную ветеринарную практику. На двери его квартиры висела вывеска, неудержимо привлекавшая мальчишек города: на ней был нарисован больной песик с завязанными ушами.
Несколько раз по старой памяти ходили на охоту. Отправлялись в степь, схваченную утренним заморозком, седую, бугристую, с обманчивой серой далью. Вот-вот дойдешь до кургана с еще не погасшим над ним дынным ломтиком месяца, а курган будто убегает от тебя и несется все дальше по степи, помахивая гривой сухого ковыля. На свекловичных полях лакомились мерзлой ботвой зайцы; огненно-рыжая, как жар-птица, перебегала дорогу лиса. По первому снегу заманчиво петлял двойной волчий след.
Иногда на свидание с Костюшко приходила Надежда Семеновна.
В людной, наполненной мастеровщиной чайной, с висячими керосиновыми лампами под балками низкого потолка, она, несмотря на простую одежду и серый платок на черных кудрях, выглядела так же картинно, как в доме Богатыренко.
Что-то новое, сделавшее более одухотворенной ее красоту, появилось в Надежде Семеновне. Антон догадывался, что это любовь, разделенное большое чувство. Радовался за Богатыренко и немножко завидовал.
Через Надежду Семеновну Антон получал указания комитета по работе и литературу, которую носил на завод.
Наступила мягкая южная зима, полная влажных туманов, голубоватых пушистых сугробов, сырых ветров с днепровских круч.
Этой зимой Антона Антоновича Костюшко приняли в члены Российской социал-демократической рабочей партии.
Старый рабочий-брянец Илья Федорович Абрамов встретился с Антоном в обеденный перерыв в заводской курилке и тихо сказал, впервые назвав его по имени-отчеству:
— Я за вас, Антон Антонович, высказался без сомнения. Со всей душой.
Абрамов работал в организации давно. От него Антон услышал впервые об Иване Васильевиче Бабушкине. Суровая нежность, с которой Абрамов вспоминал его, помогла Антону создать в своем воображении портрет сильного и обаятельного человека.
Бабушкин после высылки из столицы поселился в Екатеринославе, поступил на завод и положил здесь начало большой агитационной работе. В Петербурге учителем Бабушкина был Ульянов, от него перенял Иван Васильевич особую, новую еще для многих смелость в работе, сочетание занятий в кружках с практикой рабочей жизни.
— А уж жизнь рабочего человека Иван Васильевич знал досконально! — говорил Абрамов. — Не со стороны знал, а на своем собственном горбу изведал. С чего мы начали? Ведь смешно и вспомнить. Иван Васильевич сам сделал множительный аппарат, наподобие мимеографа. В две смены печатали. Днем и ночью. Листовка хорошо разошлась по заводам. А под Первое мая 1899 года выпускали прокламации уже типографским способом: раздобыли шрифт.
И, несмотря на то что Бабушкин состоял под надзором полиции, он умело избегал провала, хитро конспирировался. Да и жандармы маху дали: искали, по шаблону, интеллигента в широкополой шляпе и в пенсне, конспиративную квартиру где-нибудь в Заречье. А руководил марксистскими кружками невзрачный худощавый человек в рабочей одежде, с тяжелыми мозолистыми руками. Неторопливо и как будто даже не таясь, носил листовки на завод в платке, завязанном четырьмя кончиками вверху, как рабочие носят судок с завтраком, приготовленным заботливой женой.
И Екатеринославский комитет собирался не на квартире сочувствующего интеллигента, а чаще всего — на островке, в камышах или даже посреди реки на лодках, под видом прогулки или рыбной ловли.
Выдал Бабушкина провокатор, пробравшийся в комитет. Ивану Васильевичу пришлось скрыться. Абрамов не знал его дальнейшей судьбы, но Антону почему-то казалось, что Бабушкин где-то поблизости, окруженный тайной, продолжает свою работу.
