Как выяснилось в дальнейшем, беседу сию накликал я сам. А поводом послужила веточка полыни, которую по наивности держал я при себе, и не просто владел ею, но будто бы демонстративно нюхал ее грешные ароматы, и не только нюхал сам, но предлагал нюхнуть и другим, что называется — пропаганда и агитация.
Так поначалу объяснял я свой привод в пещеру, входя под ее тускло светящиеся своды.
Было предложено сесть. На какой-то каменный выступ, покрытый чем-то растительным, низкорослым и весьма упругим, то ли карликовым папоротником, то ли мхом, то ли вообще чем-то доисторическим. Впервые за много дней пути (а по моим подсчетам двадцать один день миновал) опустился я не просто на покрытие дороги, чего, в общем-то, за эти три недели так ни разу и не сделал, ибо усталости не ощущал, а на сиденье, которое можно было назвать каменным стулом или креслом. Не знаю, чем объяснить блаженство, пропитавшее мою плоть, когда я присел и расслабил члены? Отсутствие усталости исключает и радость отдохновения, а мне вдруг сделалось хорошо. Как после бани с парилкой, что некогда вышибала из моего организма не только гнетущие похмельные пары, но и отчаяние одиночества. И тут я вспомнил своих попутчиков: скандинава, обвешанного птицами, не могшими летать, доброго профессора Смарагдова, внешне не унывающего Суржикова, коллекционера Мешкова, женщину, которая была похожа именно на женщину, — всех, всех представил, даже стихотворца и, особенно нежно, крестьянскую пару; вспомнил, потому что вообразил, каковым было бы их блаженство, присядь они так же, как я, потому что путь их, за исключением недавно преставившегося депутата-диссидента, отказника от своих прежних воззрений (от значка-то он как ловко избился!), — путь их, в сравнении с моим трехнедельным, — исчислялся годами и столетиями. И мне почему-то остро захотелось наружу, на дорогу, что-бы, если будет дозволено, пригласить в пещеру и всех моих случайных знакомцев, пригласить их, чтобы они разделили мой отдых, мое столь неожиданное, а значит, и незаслуженное блаженство.
Теперь-то я знаю, что порыв мой тогдашний благородный вызван был не одним сочувствием к ближнему, не одним только бескорыстием счастливца, которому выпал номер присесть в каменное кресло, но еще и предчувствием чего-то более значительного, объемного, повеявшего в меня от посещения пещеры. Вначале робко предположив, затем отчетливо уверившись в том, что нахожусь на пороге каких-то значительных перемен в своей судьбе, я почему-то ощутил странное беспокойство, более того — раскаяние и стыд, что вот, дескать, устроился, откололся от масс, слинял, не попрощавшись ни с кем, и теперь чего-то там ожидаю, каких-то кардинальных перемен, а в сущности опять обрекаю себя на одиночество, ибо так ли сладостно блаженство отъединения от пути всеобщего, от пути-предначертания? И, помнится, там же и тогда же мелькнула вихлястая мыслишка: а чего тут плохого — от мертвецов отъединяюсь, к живым иду. Хотя прекрасно знал, на смертном своем опыте убедился: все тут едино. Ни живых, ни мертвых — только бессмертные. Оттуда — сюда. Отсюда — в вечность пространства и времени, из вечности — в конкретную явь. Все вместе — во вселенной воображения, причем своего собственного, грандиознее которого и ничтожнее (лопнул сосуд в голове — и все погасло!) нет ничего, разве что за его пределами.
Холодное свечение, исходившее от каменных сводов пещеры, которое, словно вода сквозь сахар, просачивалось в пещеру откуда-то снаружи, скрадывало неровности этого свода и начисто лишало обстановку всякого намека на домашний уют. Иссякни этот свет и затеплись хотя бы жалкая лампада или ничтожный огонек свечного огарка, — насколько сразу сделается теплее глазам, сердцу, — представил я, кощунственно улыбнувшись.
Улыбка моя не осталась незамеченной. Хозяин пещеры, усевшийся на один из мшистых выступов где-то метрах в семи от меня, внимательно посмотрел ввысь, затем опустил взгляд на меня, долго изучал мое лицо и в свою очередь не сдержал улыбки.
— Не подумайте, что вам делается исключение. Здесь это не принято. Просто вас… перепутали.
— С кем?! С Володей Чугунным? Или…
— Постойте, видимо, я не так выразился. Не с кем, а с чем перепутали.
— С мертвецом, да?! — потянулся я к администратору, умоляюще лаская, почти облизывая его взглядом. — А все, понимаете ли, водочка проклятая! — пытался я разжалобить древнего римлянина, на ногах у которого поскрипывали новой кожей сандалии, крепящиеся веселыми инкрустированными ремешками, вздымающимися от лодыжек крест-накрест вверх по довольно-таки полным икрам этого мягколицего, рыхлого мужчины. Никакой такой римской тоги, перехваченной на плече специальной пряжкой, не было и в помине. Просто белая рубаха, просторная, до пят, типа ночной. Из натуральной холстины.
— Вас просто не разглядели. Не уловили вашего живого дыхания, не говоря о пульсе. Случается и такое. Примерно каждый миллионный. Остальные распознаются еще на первой стадии. Поправка на отклонение от потока предусмотрена. Однако сейчас меня волнует совершенно другое отклонение. И происходит оно… во мне, — опустил взгляд хозяин пещеры, одновременно пытаясь размазать рукой по лицу улыбку, скрыть ее свет от моих глаз, встрепенувшихся от небывалых предчувствий.
— Извините, — не нашелся я что еще сказать и благоразумно замолчал, имея в виду, что вежливость никого еще не оскорбляла, даже по пьянке. И вдруг, как это часто бывает после неискреннего, вынужденного смирения, дерзнул спросить:
— Как вас зовут, простите?
— В отличие от вас, у меня нет имени. Как нет его у той светлой женщины, что напоминает вам вашу жену, как не будет его у этих курских крестьян, страдавших невинно, или у того, раскаявшегося профессора, и еще у многих, ибо зачем оно, имя, как не для отличия? Тогда как мученики все равны.
Во взгляде хозяина пещеры на меня не было ни благосклонности, ни превосходства профессионала, ни элементарного участия сведущего человека, ни хотя бы удивления — ровный, как свет сверхновой звезды, взгляд, однако не взгляд робота, но и не взор притаившегося, себе на уме, мудреца; ни католической снисходительности, ни магометанской непреклонности, ни индуистской поэтичной погруженности в воспринимаемое, ни еврейской псевдопанической суетливости, ни конфуцианской, с хитрецой, отрешенности.
Тогда, может, просто живая доброта? Легкая грусть? Нет, и не это, пожалуй. Обыкновенное сочувствие старшего по званию полководца, которого, в свою очередь, назначили и в любой момент могут отозвать, переназначить. Он, взгляд этот, ни на что не похожий, мог спасти вас от холода или голода, убрать с линии огня в тыл, подарить вам надежду, или орден, или вот улыбку, как теперь, он мог изменить течение вашей жизни, но он не мог увести вас от неизбежного, спасти вас от главной утраты — утраты себя. Утраты не имени, не клички, а той прежде всего божественной энергии, что излучали вы под солнцем России или Абиссинии, Аргентины или Антарктиды. Ядро судьбы вашей — душа — не подчинялось воле этого полководца, как не подчинялось ему ядро собственной души, к которому был он прикован цепями незримой вечности.
— Итак, об отклонениях от потока, о дыхании, которое не различить прислоненным к груди ухом, о пульсе, который неуловим кончиками чьих-то врачующих пальцев, о зрении, которое не почерпнуть и не ощутить стороннему взгляду, о мысли, теснящейся в голове, ее не поколебать проникшей в эту голову чужой воле. Покажите-ка вашу веточку. Это она, ее бренный растительный облик, ее дразнящий горький, земной запах возбудили в вашем мозгу столь мощное излучение, именуемое любовью, столь мощное, что выветрить его чарующие ароматы из вашей головы не смогла даже так называемая смерть. Его, упомянутого выше излучения фотоны, его элементарные частицы затаились на самом донышке вашего существа, причем так, что на первой стадии движения по всеобщей дороге совершенства выявить их не удалось. Теперь же, когда с вами все ясно, не могли бы вы во избежание последующих недоразумений подтвердить ваши патриотические поползновения устно? — перешел римский патриций на административный сленг всех времен и народов.
