— Я в курсе, — улыбнулся молодой человек левой половиной лица. Правая половина осталась недвижно-суровой. — Я знаю, что вы сегодня из больницы.

Митрич, опиравшийся на швабру, должно быть, устал держаться на ногах и, как-то сразу потеряв к происходящему интерес, поплелся в глубину квартиры, на кухню, где и плюхнулся в принадлежавшее ему мягкое ободранное кресло, не имеющее прежней кожи, однако способное принимать в свои волосатые недра все еще пышные чресла хозяина.

Мценский, а следом за ним и молодой человек, не сговариваясь, потянулись за Митричем, как за единственным существом, способным ориентироваться в сложившейся обстановке.

На кухне оказалось несколько светлее, нежели в коридоре. Хотя и там, и тут царил полумрак. Правда, кухонный полумрак, в отличие от коридорного, рукотворного, был замешан на дневном свете, что с превеликим трудом просеивался сквозь закопченное сито двух окон, в перекрестье рам которых, казалось, вставлены были не стекла, а проржавевшее кровельное железо, — так они были грязны, запущены.

На одном из двух убогих столов, что вместе с газовыми плитами угадывались в помещении как нечто осмысленное, Мценский обнаружил принакрытую пылью россыпь «почтовых отправлений» — с десяток писем, поздравительных открыток и даже один талон денежного перевода на сумму три рубля восемнадцать копеек. Корреспонденция предназначалась ему: всюду — на конвертах, открытках и на денежном переводе значились его «данные».

Письма, в основном, были казенные, наверняка скучного содержания — из ЖЭКа, предупредительное, с угрозой за неплатеж по жировке, из райвоенкомата, пригласительное, на снятие с учета, из районо, а также из наркологического диспансера, затем открытка из агитпункта, призывающая за кого-то голосовать, и еще одна — поздравительная, с Новым годом! Выходит, полгода тому назад кто-то решил его поздравить. Мценский сразу глянул в низок этой от крытки, туда, где отсылатели обычно ставят свою подпись, и радость пропитала его сердце! Восторг обнаружился. Оттого, что угадал, не забыл, вспомнил, как зовут сына! Игорь. «С приветом, Игорь!» — лучась, пела последняя, нижняя строчка открытки. Был даже обратный адрес, где четко после адресной цифири полевой почты значилось: «Мценский И. В.»

Викентий Валентинович жадно ухватил открыточку двумя руками, начал запихивать ее во внутренний карман блейзера, долго совал ее в самую глубь под пальто, и вдруг, устыдившись своих действий, своего трусливого поведения, перестал прятать прямоугольник с изображением деда мороза и, держа его на открытой ладони, как пропуск куда-то, куда его долго не пускали, скажем, на кремлевскую елку, в утраченное детство, приблизился к молодому человеку, стараясь не смотреть на обожженную половину лица.

— Это вот… ваше приглашение? — спросил, жутко волнуясь, путаясь в звуках. — Я хотел сказать, поздравление ваше? Взгляните, пожалуйста.

— Мое. Правда, это когда было! Еще до дембеля.

— Ладно, хорошо, сынок… Поговорим с тобой дома. То есть в нашей комнате. Раз адрес есть, прописка имеется, должна быть и комната.

— Хотите, покажу, которая ваша: я знаю. Я сюда приходил как-то, но вы уже болели, и вас не застал. Соседи указали на вашу комнату. Их тогда здесь много было, а теперь только один дедушка.

— Дом расселяют, Игорек, — пояснил Мценский, посмотрев украдкой в глаза молодому человеку. — Тебя ведь Игорьком зовут? Неправда ли?

— Угадали.

— Обижаешься на отца?

— Некогда. На работу устраиваюсь. А месяц тому назад хотел вас найти и… побить. Совершенно серьезно! Найти и, извиняюсь, изволохать как следует.

Комната Мценского располагалась в неожиданном месте: не в общем ряду комнат, начинавшихся у входных дверей и раскиданных по обе стороны от могучего коридора, коридора-проспекта, а как раз там, куда почти никто из прежних жильцов коммуналки, за исключением неработающих пенсионеров, заглядывал месяцами, а именно — в своеобразном аппендиксе, вдававшемся от кухонных задов к заколоченному с блокадных времен запасному выходу на черную лестницу. В этом вечно заставленном отжившим хламом квартирном заливе, или фьорде, помимо заколоченной входной двери имелась еще одна дверь, совершенно неразличимая, тусклая, на ней висело бесхозное оцинкованное корыто, наверняка дырявое, и, если к нему прикоснуться, оно глухо ворчало, будто отдаленная гроза.

Первым делом сняли с дверей корыто. Вопреки домыслам Митрича, комната была заперта. Игорек, чиркнув газовой зажигалкой, посветил Викентию Валентиновичу, скрежетнувшему ключом в замке. Наконец проникли в помещение, налитое густым сумраком и дурными запахами. Мценский даже обрадовался, что в комнате ничего нельзя было разглядеть: небось запустение и мерзость. Лампочка под потолком вспыхнула неестественно ярко! Это Игорек сориентировался, нашарив выключатель. Через пару мгновений лампочка перегорела. И Мценский вторично обрадовался: «Вот и хорошо, и не нужно вовсе светить сынку-то, может, и не понравится обстановка. Не придет тогда больше».

— А я и не знал, гляи-кось, что тута комнатенка располагаетца, — донесся от дверей проникновенный тенорок Митрича.

«Энергичный какой дедушка, — обратил внимание Мценский на уже отдохнувшего в кухонном кресле ветерана. — Разве дашь ему сто лет? Тело еще рельефное, задница выпуклая, весь будто из шаров, и подтяжками щелкает. Небось мясо до сих пор употребляет. Такому наверняка еще женщины снятся. Отсюда и подвижность, и вся любознательность Митрича — от тех корней фрейдистских».

Во дворе за единственным окном комнаты, занавешенным прикнопленными к раме желтыми газетами, было еще достаточно светло, да и темнеть как бы вовсе не собиралось: нескончаемый день почти полностью вытеснил из обихода жиденькую ночь. Мценский сорвал газеты, протер ими пыльные стекла. В помещении милостиво рассвело.

Приглядевшись, Мценский определил, что комната у него нестандартной планировки, а именно — треугольная. Четвертый угол отсечен кухней.

Моментально Мценский вспомнил себя, живущим в этой комнате-уродце. Пожалуй, «живущим» — громко сказано. Точнее — умирающим. Да и обретался он здесь недолго: каких-нибудь полгода. Из них половина — у Инги Фортунатовой. А перед тем… Где же он ютился перед тем, как вселиться в эту усеченку? Менялся! Вот где… Неоднократно менялся, получая возмещающую денежку за убывающие квадратные метры. С двенадцати первоначальных, унаследованных от размена с Антониной, на десять у Мальцевского рынка, с десяти на восемь за Никольской церковью, и, наконец, шесть на Петроградской, но… каких шесть!

Запомнилось, всплыло в памяти, как всплывает на болоте пузырек с вонючим газом, то, как искал он порой в этой комнате четвертый угол, причем неоднократно искал, твердя при этом ставшие для него поговоркой слова маленького Игорька: «Комна — та и комна — эта!» — слова, произнесенные сыном в младенческом состоянии и застрявшие в мутной памяти Мценского, как луч солнца в расщелине облаков.

Происходило подобное искание исчезнувшего угла, как правило, под утро, часа в четыре ночи, когда иссякал в крови алкогольный «движитель» и на поверхности угнетенного бессонницей мозга язычками синего пламени вспыхивали сомнения, страхи, отчаяние, а нередко и предгорячечные видения, когда происходящее, будто разбухший лед на весенней реке, ломалось, рушилось, сдвигалось.

— Ступали бы вы, дедушка, по своим делам, — посоветовал Мценский Митричу. — Ко мне вот сын пришел, демобилизовался, и вообще тесно.

— С войны пришел-то? Отметить необходимо, — подал идею Митрич. — Хотите — сбегаю, покуль семи нету? Я мигом…

— Да что вы, право слово, — начал сердиться Мценский. — Какая сейчас война? Война в сорок пятом кончилась. А бегать тут и без вас есть кому.

— Ну, как знаете. Было бы предложено. Ко мне Альфредка должон прийти, вот бы и наладили его. Он еще шустрый, не смотри, что валерьянку глушит. Занятная комнатенка обнаружилась, сколь живу — ни сном ни духом про нее…

Митрич зашуршал подошвами прочь. А Мценский тем временем осмотрелся, желая предложить сыну присесть.