— Не стоит беспокоиться, — сказал папа, однако охотно воспользовался огнем.

А Вика уже снова исчезла.

— Ты любишь землянику? — спросил режиссер Ингу, когда они остались одни.

От этого вопроса сразу запахло сладкой земляникой. Так после леса пахли мамины руки. А подушечки пальцев были розовыми от ягодного сока.

— Люблю, — ответила Инга и покосилась на дверь.

— А я больше люблю чернику, — признался режиссер. И девочке показалось, что борода у него не настоящая, а приклеенная. И если сорвать бороду, то он окажется молодым-молодым, совсем мальчишкой. — Я больше люблю чернику, хотя от нее зубы и язык становятся черными. Помнишь?

Инга кивнула.

— И еще я люблю, — продолжал режиссер, — растереть между ладонями зелень можжевельника. Тогда от рук долго пахнет хвоей.

Запах земляники незаметно улетучился, и в комнате запахло смолистой хвоей. Инга увидела лес. Почувствовала под ногами мягкий, слегка пушистый мох. Потом лес кончился, и она увидела луг с белыми колесиками ромашек. Эти колесики от ветра катились по всему полю. А мама наклонялась и собирала их в букет. От ромашек — от желтых кружочков в середине — пахло медом. Так же, как от больших банок в бабушкином буфете.

— Я люблю ромашки, — сказала Инга, — и мама тоже…

— И мама тоже? — переспросил режиссер. — Ты никогда не снималась в кино?

— Нет, — призналась Инга и испугалась своего ответа.

Может быть, режиссер сейчас скажет: «Тогда отправляйся домой». Но режиссер довольно улыбнулся и сказал:

— Очень хорошо. Девочка должна быть девочкой, а не артисткой. Я тоже попал в кино случайно.

— Случайно? — удивилась Инга. — Вас Вика нашла… на улице?

Режиссер засмеялся.

— Я сам себя нашел. Работал на заводе. Играл в народном театре. Ты тоже сама себя найдешь.

— Я нашла, — сказала Инга, — я буду, как мама, врачом.

— Будешь лечить детей?

— Нет, я буду ездить на «скорой помощи»… Я надену мамин белый халат. Он будет впору… когда я вырасту.

— Кино не помешает тебе, Инга, — сказал Карелин.

— Не помешает, — согласилась Инга и вопросительно посмотрела на режиссера. — А что надо делать?

— Быть самой собой.

— Как это — быть самой собой? — удивилась девочка. — Я не умею…

— Ты сможешь, Инга. — Режиссер положил на плечо девочки руку. Рука у него была тонкая, длиннопалая, как у музыканта. Инга почувствовала на плече тепло. — Понимаешь, наш фильм о женщине-ученом, которая все время проводит в экспедициях.

— А я?

— Ты — ее дочка. Ждешь ее каждое лето. Все хочешь поехать с ней к морю. И ничего не получается.

Инга внимательно слушала режиссера. И вдруг, сама не зная почему, сказала:

— Я отстаю по русскому письменному.

Сказала и подумала, что режиссер скажет «плохо», но он сказал:

— Догонишь. Мы будем друзьями, будем помогать друг другу… Надень-ка этот паричок.

И режиссер протянул девочке парик, похожий на рыжего мохнатого зверька.

Инга взяла паричок и стала натягивать его на голову, как шапку. Паричок был тесным, и чужие волосы налезали на глаза, но девочка терпела.

— Хорошо, — сказал режиссер, — а сейчас мы с тобой сыграем этюд. Представь, что тебе дали зеленое яблоко, кислое-прекислое. Ты его ешь. Морщишься, но ешь. На, держи яблоко.

И режиссер сделал жест, будто протягивает яблоко.

Инга «взяла яблоко» и долго рассматривала, словно раздумывала — есть или не есть. Потом вздохнула, поднесла ко рту и «откусила». И сразу на ее лице появилась гримаса. Инга морщилась и ела, ела и морщилась.

Вика прыснула, а папа засмеялся вслух.

— Что вы смеетесь? — нарочито сердито спросил режиссер. — Думаете, легко есть зеленое яблоко?

Папа почесал затылок и, боясь своим ответом попасть впросак, сказал:

— Я вообще много их съел… в детстве.

— Можно уходить? — спросила Инга.

— Что ты такая невеселая? — улыбнулся режиссер. — Ведь яблоко уже съела.

— Она вообще-то веселая. Конфузится, — в защиту дочки сказал папа.

А Инга спросила:

— В кино нужны веселые, да?

Режиссер посмотрел на Ингу серьезно. И, немного помедлив, сказал:

— Представь себе, если бы в жизни все были веселыми. Одни весельчаки. Глупая была бы жизнь. И кино не проживет с одним весельем… Хочешь, я тебе поиграю?

Инга не ответила. Она ничего не хотела. Карелин подошел к пианино, стоявшему в углу комнаты, и открыл крышку. Он заиграл незнакомую Инге мелодию, которую нельзя было спеть или станцевать. Ее можно было только слушать. Инга обратила внимание на то, что он играл только одной рукой, левой. Правая же без всякого дела лежала на колене. Сперва Инга решила, что режиссер шутит: играет одной рукой, то, что полагается играть двумя. Она заглянула ему в глаза — глаза не улыбались, а борода — жидкая, рыжеватая борода — не скрывала печальных складок. Да и музыка была невеселая. Карелин играл левой, словно правой у него не было вовсе. В какое-то мгновение Инге показалось, что у нее тоже только одна рука. Левая. И все ей приходится делать одной рукой. Одной, одной, одной…

… — Что же ты ни разу не улыбнулась? — Выговаривала Вика, когда провожала Ингу и папу к выходу. — В пробах надо вести себя оживленно.

— Я не умею оживленно, — упрямо сказала Инга и стянула с головы парик.

— Она сумеет. Я знаю, — вступился за дочь папа, — она постарается.

Они подошли к вахтеру.

— Пока! До пятницы! — скороговоркой произнесла Вика. — Сложная ситуация!

Она взяла у Инги парик и побежала вверх по ступенькам.

— До свидания, — сказал папа вахтеру.

— Здравия желаю, — отозвался вахтер.

— Папа, а что такое «сложная ситуация»? — спросила Инга, когда они с папой возвращались домой.

— Это когда трудно, когда не получается, — ответил папа.

— Ну и пусть не получается! — с вызовом сказала Инга. — Я вовсе не хочу. Не надо мне этого кино. Вика говорила: наверное, не выйдет. Она сносила туфли, пока бегала по улицам…

— А я знаешь о чем мечтал, когда ты «ела» зеленое яблоко? — Папа замедлил шаги и наклонился к дочке. — Придем мы с тобой в кино. Погаснет свет. И вдруг на экране — ты, Инга. И все будут смотреть на тебя, а я буду думать: это наша Инга.

Инга удивленно посмотрела на папу и сказала:

— Я буду есть зеленые яблоки, а все будут смеяться? Папа, я больше не пойду туда.

— Надо, Инга. Раз обещала прийти — надо. Никогда не следует подводить людей. Ведь люди работают.

Инга вспомнила Викины сношенные туфли и промолчала.

Когда Инга потом вспоминала Карелина, то почему-то улыбалась. Думала, что улыбалась из-за его бороды, которая кажется ненастоящей, а если дернуть ее посильней, то отвалится. Но дело было не в бороде, а в том, что у этого худого взрослого человека были мальчишеские глаза. Не помогают ни борода, ни очки, они и сквозь очки смотрят по-мальчишески. Очень смешно: взрослый человек с мальчишескими глазами. Но смешно только первое время. Потом смех проходит, и оказывается, что человек принес тебе облегчение. Чем? Как? Трудно ответить.

В этот вечер Инга снова вспомнила последний мамин день. Но не желтых девочек, не старушек, играющих половичком, и не дядьку со стеклянным глазом. Она вспомнила начало дня — солнечное утро. Осенний холодок, влетающий в комнаты в открытое окно. И — маму.

— Ой, я опаздываю! — воскликнула мама, входя в комнату. — Куда он девался?

Мама стремительно ходила по комнате, заглядывала во все уголки, она искала фонендоскоп — трубочки, которыми слушают сердце. Кажется, весь дом пришел в движение, мелькали окна, полки шкафов, стол, спинки стульев. Все предметы перемещались с места на место.

А Инга сидела за столом и спокойно тянула чай из блюдечка, время от времени откусывая от большого бутерброда. Папа прихлебывал чай из стакана, при этом он читал толстый научный журнал. И сопел.