Павел положил руку на плечо маленькой артистке, и они направились к двери.

— Снимайте по-своему, — устало сказал директор и пошел следом за ними.

Чем ближе к весне, тем менее прочной становится зима. Морозы ослабли, и в их владения все чаще и чаще вторгались теплые циклоны, разрушая крепости льда и снега. Солнце, которому зимой полагалось светить, но не греть, неожиданно забылось и стало припекать. Напрасно зима оскалила свои ледяные зубы — сосульки. Не было у этих зубов былой остроты и твердости: они падали на землю и со звоном разбивались. А в довершение всего вместо снега пошел дождь — это зимой-то! — и последние островки снега были разгромлены и выброшены из города.

Больше всех от этих неожиданных перемен страдали кинематографисты.

— Что делать? Ушла зимняя натура! Как снимать сцену «зимой под окнами больницы»?

Но кинематографисты народ хитрый и находчивый. Они набирают номер «01» и вызывают пожарных. Все думают, что пожарные машины мчатся на пожар, но они спешат на съемочную площадку. Они — пожарные машины — выстраиваются под окнами больницы и начинают выпускать белую пену. Целые горы пены! И хотя снег растаял — вся земля белая… Словно выпал настоящий снег. Снег вызывали по телефону «01». Номер снега «01».

«Я здесь, мама, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча. Но ты должна слышать меня… Я знаю, что ты лежишь и не можешь подняться, чтобы подойти к окну… Но ты должна чувствовать, что я с тобой рядом. Я же чувствовала, когда была больна. Все время чувствовала, что ты рядом. Ты только не беспокойся за меня. Я одета тепло. У меня на ногах носки, которые бабушка прислала из деревни. И свитер, который ты сама связала мне. Правда, он немного мал, я выросла… Но он греет. Он теплый, как твое плечо… У меня немного пощипывает нос. Вот бы уткнуться носом в твое плечо… Но ничего, я подожду, когда ты поправишься. И мой нос подождет, потерпит. Главное, чтобы ты поправилась. Чтобы ты была!..»

Инга не замечала пожарных машин с белой пеной, не замечала софитов, не замечала любопытных, которые всегда собираются на местах киносъемок. Их ни мороз, ни дождь не разгонят. И милиции с ними одно мучение.

— Граждане, пройдите! Вы мешаете съемкам!

— А какой фильм снимается?

— Выйдет на экран — узнаете.

— А Банионис снимается?.. Кто режиссер?.. Вон тот бородатый?

Перекрывая все голоса, в мегафон звучал усиленный в пять раз голос помрежа:

— Гражданка в белой шубе, выйдите из кадра!

Перепуганная гражданка отскочила в сторону.

Нет! Инга не видела и не слышала всего, что происходило на улице перед зданием больницы. Ей казалось, что Вера на самом деле лежит в тихой, пахнущей лекарствами палате, и оттого, что она, Инга, ходит под окнами, ей легче… Какое это прекрасное чувство — знать, что близкий тебе человек рядом. Пусть даже в больнице, но он есть! Есть! Есть!

Девочке не мешала обычная суета, из которой складывается строгий порядок съемок. Она механически делала то, что ей говорил Карелин. Натягивала свой рыжий паричок и начинала проход сначала. Снова поднимала глаза. Снова пальцем от угла отсчитывала окна, чтобы найти нужное. Снимали один дубль, второй, третий. Начинали сначала. Но внутри у Инги ничего не прерывалось. Ее прекрасная жизнь с мамой вдвоем продолжалась. И девочка своим удивительным чувством проникала сквозь каменные стены, сквозь время, подчиняя себе реальную жизнь.

Поглощенная своими переживаниями, Инга не заметила в толпе любопытных отца. Его мешковатое пальто и съехавший набок треух затерялись среди других пальто и шапок. Зажатый костистым стариком и девушкой, поминутно встававшей на носочки, чтобы лучше видеть, отец наблюдал за Ингой. Что происходит сейчас с дочерью? Почему волнующее напряжение застыло в ее глазах? А ведь когда-то он замечал у нее именно такое выражение лица! Ах да, это было еще тогда… Инга ждала у окна, а мама не возвращалась: она часто задерживалась по службе. Девочка всматривалась в даль, стараясь как можно раньше заметить маму. Вот тогда у нее были такие же расширенные глаза, а лицо затаивало в себе предчувствие встречи… Почему все это вернулось к дочери, а к нему не возвращается? Старик толкал его локтями. Девушка-коротышка прыгала перед глазами. А он стоял, теряясь в догадках, большой и беспомощный.

Несколько раз в перерывах между дублями Инга подходила к режиссеру и спрашивала:

— Когда она появится в окне?

— Она появится! Ведь она остается жить. Честное слово, Инга. Она остается жить из-за тебя!

— Из-за меня?

Девочка снова поднимала глаза к окну, которое теперь находила сразу, не отсчитывая от края. «Я здесь, мама, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня. Ты должна, потому что ты будешь жить… Ты будешь…» — И вдруг она увидела в окне знакомое лицо. Она не сразу узнала Веру, потому что на голове у нее была белая косынка.

Она жива! «Жилка на виске тихо забилась. Белые губы потеплели. Грудь поднялась, чтобы сделать первый вздох. Ресницы дрогнули, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни…» Мама!..

— Вера! — Инга закричала, хотя по роли она должна была молчать. — Вера, ты будешь жить!

Девочка стояла в белой пене, изображающей снег, а изо всех больничных окон смотрели люди в серых халатах. Их привлекло сюда желание как-то скоротать тяжкое больничное время.

Но когда Инга крикнула: «Ты будешь жить!» — все услышали эти слова, и каждому показалось, что это к нему обращается маленькая артистка. Маленький добрый пророк!

Безмолвные молнии вольтовых дуг делали пену лиловой. Гудели пчелиные ульи софитов. Щелкала хлопушка (номер кадра, номер дубля). Трубный голос помрежа гремел на всю улицу:

— Парень в лыжной шапке, выйди из кадра!

Звучали строгие, как у военных, команды:

— Внимание! Мотор!

Оператор припадал к окуляру, как наводчик орудия, ловящий цель. А Инга, счастливая и взволнованная, не спускала глаз с окна, в котором стояла Вера.

Солнечный день подходил к концу. Инга не слышала, как над площадкой прозвучала команда «Стоп!», не заметила, как погасли фиолетовые блики софитов. Белая пена спала — снег растаял… Инга очнулась, только когда к ней подошла Вика. Легонько потрясла ее за плечо и, широко улыбаясь, сказала:

— Инга, все! Ты сыграла, как бог! А они еще хотели Брусничкину!

И она звонко чмокнула Ингу в щеку.

— Пойдем, все кончено!

— А где же Вера?

— Сейчас придет твоя Вера, — со вздохом сказала Вика.

Но девочка недоверчиво посмотрела на нее.

— Может быть, Вера на самом деле заболела?

— Что ты! Она здорова.

— Здорова… А когда кончится кино, Вера станет другой? — с опаской спросила Инга.

— Кто это тебе сказал? Глупости! — горячо сказала Вика. — Она же человек!

И, схватив Ингу за руку, потащила ее к вагончику, чтобы смыть с лица грим и стянуть с головы рыжий паричок.

Съемки фильма закончились. Прошел уже месяц, как к школьному подъезду перестала подкатывать машина с надписью «Киносъемочная» и Вика перестала поджидать Ингу на ступеньках. Все, что было связано с кино, начинало удаляться, превращалось в воспоминания.

Этот день запомнился Инге вместе с апельсинами в оранжевой пористой коже, они пламенели на прилавках и казались Инге яйцами, которые в весеннем городе снесла большая южная птица с оранжевыми перьями. Вот будет весело, если из апельсинов вылупятся птенцы! Оранжевой стаей они взлетят над мокрыми крышами, и людей охватит нежданная радость!

В этот день Инга встретилась с Верой.

Они шли по городу, в который ворвался теплый циклон весны. На тротуаре поблескивали лужи, а вместо снега шел дождь, мелкий ситный дождь. Он касался щек и серебристой пыльцой оседал на пальто. И вместе с теплым ветром и преждевременным дождем в сердце девочки вливалась радость. Ей хотелось кружиться и петь — она шла рядом с Верой.