Вроде бы работа согревала, а все одно мороз лизал щеки и нос. Я оглянулась: снег играл блестками, отражая поцелуи солнца. Из трубы на соломенной крыше хаты валил густой белый дым и плыл в высоту, растворяясь в небесной пучине. Еще одно зимнее чудо.

Я вспомнила прошлый декабрь, когда отец и сварливая мачеха суетились по хозяйству. А мы хватали ледянки и бежали к ложбине за деревней. Отец сам ледянки мастерил из старых плетеных корзин. Обмазывал дно коровьим пометом, обдавал на морозе водой, они тут же леденели – и готово.

Обычно у ложбины мы останавливались, глядели по сторонам. Любовались.

На белом зимнем полотне облысевшие деревья казались тенью искореженных, угрюмых чудищ. Эти чудища разбрелись и замерли, окружив деревню. А за ними виднелись бесконечные родные просторы. Наш луг, за ним – река Кшень. Ее, конечно, мы не видели, но знали, что она за бугром. С другой стороны чернел лес, где жил хромой волк. И едва проглядывалась засыпанная снегом дорога, что вела в Расховец.

С сестрами мне было весело, но в прошлые годы эта радость соседствовала с болью утраты. После похорон мамы смерть как будто затаилась на пороге нашей хаты и вскоре забрала младшую сестренку Аню. Она умерла от кори. Каково нам было с этим справиться? Наверное, мы до сих пор с этим справляемся. Жизнь все время приносила новые испытания, а мы все крепче держались друга за друга.

Потом в наш дом пришла Аглая Михайловна. Мачеха не очень-то нас любила, но мы с сестрами вдоволь дарили это чувство друг другу. Да и отец никогда не обделял вниманием и заботой.

И вот, налюбовавшись зимними пейзажами и обдумав все, мы садились на ледянки и неслись прочь от грустных мыслей, веря, что все будет хорошо.

Непременно всем будет хорошо. Солнышко улыбнется каждому.

Теперь все пережитые события подначивали рассуждать по-иному. Прошлые зимние забавы и местные пейзажи уже не приносили былой радости, спокойствия и наивной беззаботности.

Каждое утро приносило все новые мысли и наблюдения о тяготах взрослой жизни. Как не остаться голодными? Как не замерзнуть в холодной хате? Ведь следить за печкой и дымоходом не легкое дело. Нести ответственность за сестер, за дом, за скотину. Раньше все эти заботы лежали на плечах отца и мачехи. Доставалось и Насте. Нынче же все мы приняли на себя будничные обязательства. Неосознанно. Как само собой разумеющееся. С сестрами этими наблюдениями я не делилась, думаю, они сами все замечали.

– Лида! – окликнула меня Настя, возвращая из воспоминаний. – Ты решила убрать весь двор?

Я оглянулась: и правда, увлекшись мыслями, не заметила, как расчистила широкую дорожку от хаты до калитки.

– Пойдем в дом, – позвала она и вошла в хату.

Я поспешила за ней. От тепла печки начали покалывать пальцы и щеки. Лицо налилось румянцем. Я скинула лапти, ватник положила на койку, где обычно спал отец, размотала онучи и прошла к обеденному столу.

Сегодня, в последний день уходящего года, мы занимались приготовлениями. Хотели по достоинству встретить 1942 год. И каждый из нас надеялся, что он принесет мир и вернет отца домой.

Настя суетилась у печи, что-то готовила. Шуры на столе растрепали вату, которая напомнила пуховые облака. Казалось, что они сейчас взлетят к потолку и закружатся в сказочном танце.

– Помогай! – позвала меня увлеченная процессом Шура. – Вдень нитку в иголку.

Мы соорудили гирлянду из ваты. Прикрепили ее на окошки. Нарисовали на старом газетном листе улыбающегося снеговика, повесили на дверь. Из сухих шишек собрали бусы. Украсили печь под нашей ложей.

Жилище заиграло праздничным теплом и любовью. Наполнилось запахами жареной курицы, картофеля. Сладкой выпечки.

В завершение достали из сундука скатерть с маминой вышивкой. Накрыли стол.

Уже вечерело, мы вышли на улицу. Накормили скотину. Спустились в погреб. Набрали из кадушек соленья.

Когда все уже было готово и стол ломился от вкусной еды, в хату вошел дедушка. В руках у него похрипывала гармошка.

– Какие вы умелицы, – оглядев хату, похвалил он.

Поставил гармонь на табурет и присел к нам за стол.

– Дай силу, чтобы на каждом столе в каждой семье был такой ужин, – сказал он, накладывая в тарелку курицу и картошку. – Вижу, день у вас прошел плодотворно. Ну, расскажите, что ждете от наступающего года?

Мы переглянулись, уплетая ужин, никто не решался заговорить первой.

– Что ожидаешь ты, дедушка? – спросила я, а между тем думала, что ответить самой.

– Ох, милые, – начал он и задумался, – чтобы мы все рядом были, чтобы беда не пришла в наш дом, – немного помолчал и добавил с непривычной ему грустью, – чтобы отец ваш вернулся. Ну а ты, Лида?

– Чтобы грачи прилетели весной и луг наш зацвел пуще прежнего. Чтобы к каждой семье, кто ушел, как папа, вернулись.

– А вы снеговика лепить-то будете? – переменил он разговор.

– Про снеговика мы совсем забыли, – выпалила Шурка.

– Обязательно слепим, – улыбнулась Настя.

– Дедушка, а ты в детстве лепил снеговиков? – спросила Шура и положила на тарелку морковный пирог.

– Тогда он нам был незнаком. Мы лепили все, на что хватало фантазии, – засмеялся он, – однажды вылепили неизвестное создание. Глаза приделали на пузо, нос на макушку, а рот на спину – и обозвали Чудой-Юдой.

– Как в сказке про аленький цветочек? – спросила Шура.

– Нет, – протянул он, – это было наше чудище.

Так мы весь ужин и проболтали, а после дедушка взял гармонь и начал петь:

«Вдоль по улице метелица метет,

Скоро все она дороги заметет,

Ой, жги, жги, жги, говори,

Скоро все она дороги заметет»7.

Заиграл проигрыш, резвый, веселый. Мы подскочили из-за стола, взялись за руки и закружились по хате. А дедушка тем временем продолжил:

«Запряжем-ка мы в сани лошадей,

В лес поедем за дровами поскорей,

Ой, жги, жги, жги, говори,

В лес поедем за дровами поскорей».

Позже зашли в гости соседи. Дядя Ваня с женой и сыном. Галина Васильевна с Варей. Даже Сорокины наведались. Их малец бегал по хате и норовил что-то схватить, сломать.

Так мы и встретили 1942 год!

Шел январь уже как третью неделю. Наступивший год своей тишиной дарил все больше теплых надежд, несмотря на усилившиеся морозы. Мы принимали их и продолжали любоваться снежной зимой.

Середина дня выдалась серой. Хмурые облака затянули небо. Да не туман опустился на деревню, а ветер поднимал снежную пыль. В этот ненастный день мы лепили снеговика.

У меня же ничего не получалось. Снег был рыхлым, крошился. Долго я мучилась, но все же вылепила шар. Аккуратно его подняла. Смотрю, сестры уже собрали снеговика. Расстроившись, что так отстала, побежала к ним. Провалилась ногой в сугроб. Выронила голову снеговика, и она развалилась.

– Что за день, – прошептала я, поднимаясь.

– Ничего, – выкрикнула Настя, – наших хватит. Смотри, Шуры уже вылепили ему лапти.

Я вздохнула, окончательно отчаявшись. Настя снеговику из шишек сделала глаза, уж было воткнула морковку-нос, как вдалеке что-то страшно зарычало. Приближался такой гул, что, казалось, из колхоза к нам едут разом все тракторы.

Настя бросила морковь и быстрым шагом пошла к калитке. Мы за ней.

Вышли на улицу, смотрим – и соседи выглядывают, привалившись на заборы. Впереди, сквозь снежную морось, казалось, летел рой саранчи. Да так быстро к нам приближался.

Настя попятилась назад, загородив спиной обзор. Не оборачиваясь, подтолкнула руками к калитке. Я испугалась, узнав рев мотоциклов. Выглянула из-за спины сестры. В голове пронеслось: «Война! Чужаки!»

От страха тело заледенело, удары сердца почти не чувствовала, будто оно вовсе остановилось. Сдавило грудь. Заныло в животе.

Настя развернулась к нам:

– Все в дом, быстро! – скомандовала она.

Мы ринулись к хате. Не разуваясь и не снимая ватники, прилипли к окошку. Деревенские тоже попрятались по домам. Чужаки ехали в глубь улицы нескончаемой чередой. Мы сбились на пятнадцатом мотоциклете.