– Ну, что, кто первый? – прервала благоухающее молчание Шурка и, не дождавшись ответа, скинула легкий голубой сарафан, и побежала в воду. Брызги полетели в разные стороны. Кувшинки заволновались. Настя не растерялась, повторила за Шуркой и, нырнув под воду, через миг показалась уже перед сестрой.
Я игриво задела притихшую Шуру плечом, подмигнула, сняла платье и, смеясь, побежала к резвящимся сестрам. Шура не торопилась к нам. Неспешно разделась и аккуратно вошла в воду.
Теплая Кшень приняла нас в свои объятия. Разгоряченное под знойным июньским днем тело наконец-то расслабилось. Выдохнуло.
Шурка махнула рукой по волнующейся поверхности реки, и прохладные капли полетели в лицо. Мы плескались, веселились. Звонкий смех щекотал уши. Играли, кто дольше продержится под водой. Настя всегда выигрывала.
Вдруг Шурка и Шура замерли, в глазах застыл страх. Проследив за их взглядом, я заметила ужика. Он важно скользил по реке, как по льду, к камышам позади нас. Точно хозяин реки.
– Вы чего? – хихикнула Настя. – Подумаешь, змея.
– Пойдемте домой, – прошептала я сестрам. Только сейчас осознала, как долго мы купались. – Папа, наверное, волнуется.
– Не хочу, – фыркнула Шурка, – мачеха хуже этой змеи будет коситься на нас. Чужие мы ей!
– Шурка, нельзя так. Вместе под одной крышей живем, надо дружить. Папа вон, ожил, повеселел, плетет свои корзины да веревки. Даже в хате как-то уютнее стало, – начала Настя, как всегда, правильные слова выговаривать.
Шура, недослушав разговор, молча побрела на берег. Мы понимающе глянули друг на друга. Когда заводили речь о родителях, Шура всегда грустила.
– Ну что ты, малышка, – пошла за ней Настя и, уже остановившись у вещей, обняла ее. Двоюродная сестра молчала.
– Мы всегда будем рядом. Да и дедушка какой у нас, другим только завидовать остается, – улыбнулась Настя, – так что вешать нос – преступление!
Шура улыбнулась в ответ и с облегчением вздохнула.
– Ладно, пойдемте. Дедушка тоже волнуется, – согласилась она.
Все выбрались из воды, оделись, почти тут же обсохли. Жутко пекло солнце. Я взяла пучок увядшего клевера, и мы побрели через луг обратно к деревне.
Впереди показались высокие угрюмые ракиты, свесившие до самой земли лохматые ветви, – шикарный дом для грачей.
Стоило нам подойти ближе, как птицы протяжно закаркали, взметаясь над лохматой кроной деревьев, как будто защищая аккуратно свитые гнезда. Черные величественные хозяева, вестники весны всегда меня радовали. Наблюдая за ними, казалось, что подслушиваю некие секреты их стайного, семейного бытия.
Улыбнувшись им, я поспешила за сестрами. Узкую тропинку накрывали густые ветви, даже солнечные лучи не пробивались через их крепкое сплетение. В зеленом тоннеле было сыро и сумрачно.
Я не успела выдохнуть разгоряченный воздух, как мы вышли на задний огород. Тяжело дышать июньским зноем. Он обжигал кожу, но мне почему-то вдруг стало холодно. Мурашки вздыбили волоски на руках, и ноги отяжелели.
«Купание в речке всегда расслабляет», – подумала я и глянула по сторонам.
Слева соседский огород как будто продолжал наш. Аккуратными рядами, начисто прополотыми, росли тыква, кабачки, а уже ближе к сараям – картошка. Но вот с правой стороны открывалась совсем другая картина. Заросший сорняком огород грустно ждал своих хозяев. Сараи осели и покосились. Старый дом давно осиротел, со временем природа взяла его в свои крепкие объятья. Однажды я видела, как молодой мужчина приезжал к нему. Дом словно обрадовался, что еще кому-то нужен, двор вздохнул, освобожденный от зарослей, но недолго длилось его счастье. Вскоре он вновь остался один на один с природой.
Сестры, скрипнув калиткой заднего двора, тихо прошли между курятником и сараями. Я плелась позади. В ближнем сарае жили лошади Гром и Агаша, в следующем – корова Марта, а с ней через перегородку – козы. Дальше, почти прижимаясь боком к забору осиротевшего дома, тянулся большой навес, где хранились дрова и сено. Старый каменный погреб-ледник, похожий на землянку с низкой округлой макушкой. В передней его части хранили все хозяйственные инструменты: мотыги, лопаты, кувалду, топор. Бочки, наполненные зерном и овсом. В дальней был погреб.
Я прибавила шагу, догоняя сестер. Куры, приметив у меня пучок клевера, как мухи на сладкое, тут же сбежались и лезли друг на друга, желая дотянуться до розовых бутонов, так аппетитно покачивающихся в моих руках.
Мы обогнули угол дома и не успели подняться на крыльцо, как услышали:
– Опять бездельничаете! – рявкнула мачеха, встретив нас у порога.
Шура тут же юркнула из двора, только мелькающую спину через щели забора и видели. Мачеха выхватила из моих рук неказистый, увядший на жаре клевер и швырнула во двор. Я с сожалением посмотрела на развалившийся пучок.
– В огороде работы полно. Как есть, так вы первые, как работать – никого не найдешь, – продолжала бубнить она, пытаясь завязать платок на затылке.
– Брось гневаться, все сделаем, – показался на пороге отец, не выпуская плетеную веревку из рук. – Чуть осталось, довяжу, и вместе пойдем, – спокойно сказал он. С гордостью растянул плетенку и с силой в стороны дернул: – Хороша. Крепкая. Не одно судно выдержит. Еще закажут, деньга будет нам.
Отец любил в свободное от работы в колхозе время руками мастерить. Плел корзины из лозы, веревки из конопли. Все время чем-то занимался, без дела не сидел. Кормилец, одним словом. Да и сердце у него доброе, весь в дедушку. В глазах, правда, грусть оставила след, губы редко трогала улыбка. Жили мы намного счастливее, когда мама была с нами. А с появлением мачехи словно черные тучи сгустились над крышей нашего дома, и никакой ветер не мог их разогнать. Настя порой говорила, что это моя детская глупая ревность, со временем свыкнусь. Может, и права она. Кто знает? Наверное, только время.
Мачеха махнула на него рукой, стрельнула на нас черными глазами и, схватив поржавевшее ведро, наполненное нарезанными яблоками, скрылась за углом дома.
– На столе обед ждет. Мы с Аглаей уже поели, вас не дождались, – хмыкнул отец и вошел в хату, – как закончите, пойдем полоть. Картошку надо окучить.
Дом наш был небольшой. Одна комната: здесь и кухня, и спальня, и мастерская отца. За большой печкой пряталась койка. Раньше папа с мамой там спали. А теперь мамино место занимала мачеха. Каждый раз думая об этом, я злилась. Как можно с этим свыкнуться? Настя хоть и говорила, что смирение, как и прощение, приходит со временем, а сама-то уж год как избегала лишним словом обмолвиться с мачехой. Да и Аглая Михайловна делала вид, что нас не замечает. Готовила обеды, заботилась об отце, занималась бытом… Мы для нее лишь мрачные тени прошлого. Возможно, дело вовсе не в смирении, а в том, что мы все скупились на внимание, отзывчивость. Боялись быть отвергнутыми… Тяжелые мысли, мне не под силу, пусть Настя думает, как наладить семейные отношения.
Я прошла в хату. Отпустила бесполезную злость. Молчаливая, холодная печь веяла покоем. Она была нашим отдельным уголком, где всегда уютно, кажется, что там даже солнце по-особенному светило. Точно мамино тепло затаилось и согревало. На печи мы и грамоте учились. Школа была в соседней деревне Расховец, что меня крайне огорчало. Посещения зависели от погоды. Замело или развезло дороги – уже не добраться, поэтому занимались самостоятельно. Как могли. А в свободное время мастерили игрушки из всего, что было: перья, крепкие ветки от растрепавшегося веника.
Вздохнув, я глянула на деревянный стол в углу хаты. Пахнуло свежей выпечкой. Любимым мясным пирогом. В большой глубокой чаше неаккуратной горкой лежала картошка, посыпанная ароматной зеленью. Рядом на тарелке лежали квашеные огурцы, оставшиеся еще с прошлого года. Этим летом свежие кусты только начали разрастаться, кое-где украшали их маленькие желтые цветочки.
Завтрак прошел давно, и пора было бы уже как следует проголодаться. Мне вроде и хотелось есть, но стоило подумать о вкусе еды, так ком к горлу подступал.