– Ты чего застыла? – глянула на меня Шурка, усаживаясь за стол на длинную скамью.

– Что-то не хочется кушать, – я опять вздохнула, – пить хочу. Воды.

Отец как сел на табурет в противоположном углу у громоздкого старого сундука, железом окованного, так и не отрывал взгляда от длинной конопляной веревки. Так увлекся, что не слышал и не видел нас, как будто находился в отдельной комнате.

– Клевера наелась? – хихикнула Шурка. – Ну да ладно, нам больше достанется.

– Лида, сколько раз говорить, все, что земля дает, мыть нужно, – поучительно добавила Настя.

Я ничего не ответила, взяла железный ковш, зачерпнула из ведра воды. Пару раз тяжело глотнула. Остатки выплеснула во двор, земля в ответ фыркнула облаком пыли.

Забралась на печку, взяла книгу. Ее подарил дедушка на пятилетие Насти. За это время желтизна тронула хрустящие страницы, уголки бумажной обложки закрутились и замохрились.

Это был сборник сказок Александра Сергеевича Пушкина. Перечитывая в сотый раз о рыбаке и рыбке, я мечтала лишь об одном: чтобы мама и Анечка жили. А разглядывая иллюстрации, останавливалась на пышных деревьях. Вспоминала наши ракиты и строгую песню грачей. Я любила ее слушать.

Тут вдруг на страницах птицы ожили. Громко загорланили, заволновались, закружились, разгоняя надо мной сгустившиеся грозные тучи. Впереди стояли знакомые, но в то же время чужие ракиты с облысевшими кривыми ветвями, с почерневшими, растрепавшимися гнездами. Тропинку к дому заплели сухие искореженные ветки, как крепкая паутина.

Холодно. Я посмотрела на ноги. Босые, испачканные в саже ступни казались не моими. Не девятилетней девочки, а взрослой девушки. Я стала Настей? Или так быстро выросла? Что произошло?

Оглянулась. Вокруг – когда-то зеленый луг сейчас покрывала истлевшая черная корка. Страшно. Я прижала руки к груди, желая спрятаться. Короткое, совсем не по размеру платье колыхал холодный ветер. И ни души. Только грачи все громче каркали и кружились над самой головой, как будто хотели защитить меня от кого-то. Оглушительный гром прорезал пространство, перебивая карканье, грачи разлетелись в стороны.

Я побежала к дому, продираясь через заросли. Больно. Они царапали руки, лицо. Путались в волосах. Ужас сжал в кулак мое сердце.

Неприятный ком подступил к горлу. Дыхание перехватило.

Я вскочила в холодном поту, и меня вырвало с высокой печки на пол. В глазах все поплыло. Мачеха и Настя кружились по хате, что-то говорили. Отец спешно надевал выходные брюки и рубашку.

– Она вся горит! – испуганно сказала Настя, поглаживая меня по голове. – Милая, ты можешь встать? – спросила сестра.

Я попыталась подняться, все закружилось еще сильнее, тело мучила ломота, и живот болел так, что закладывало уши.

Отец подхватил меня и уложил на руки, как младенца. В теплых, любящих объятиях боль и тошнота отступили, но не исчезли. Кошмарный сон развеялся и почти забылся. Я смогла глубоко вздохнуть, улыбка чуть коснулась моих губ, и я вновь провалилась в болезненную дремоту.

Я переоделась в парадное платье и собирала спальные вещи в узелок. В палате было тихо, соседи по койкам ушли на обед. Тут в дверях показалась Настя. Я бросилась ее обнимать.

– Я так соскучилась! – прошептала, прижавшись к груди сестры.

– И мы очень, очень соскучились, – крепче обняла в ответ Настя.

– А папа ждет на улице? – радостно спросила я и поспешила вернуться к узелку. Уже не церемонясь, скомкала льняную ночную рубашку с оборками.

– Лида, мне кое-что тебе нужно рассказать, – начала Настя, присев на край моей кровати.

– Что-то случилось? – я с волнением перебирала в руках оборки рубашки.

– К нам пришла война…

– Да, слышала…– заметив тревогу в глазах сестры, перепугалась. – Что, прямо в деревню пришла? – прошептала в ужасе.

– Пока нет, но она рядом. В стороне Севастополя.

– Да кто ж найдет нашу деревню? Не дойдет война до нас, не волнуйся, – с облегчением выдохнула и с радостью повторила: – Так отец на улице, да?

– Папу забрали на фронт несколько дней назад. Мачеха уехала в свою деревню, к родителям, – с волнением сказала Настя и выдохнула так, будто освободилась от непосильной ноши.

Я присела рядом с сестрой. Вдруг тяжелая тоска заныла в груди. Страх. Как же теперь мы будем жить? Молчание затянулось. Я пихнула рубашку в узелок. Туго завязала его, надеясь, что там спрятала возникшую тревогу. Прогнала ее. Глянула на Настю и с надеждой спросила:

– Он ведь скоро вернется?

Настя молчала, только крепко сжала мою руку.

– Война не дойдет до нас? Скоро она вовсе закончится, и папа вернется, – продолжала я рассуждать, – знаю, так и будет!

– Надеюсь, ты права, – едва заметно улыбнулась сестра и добавила: – Ну что, пойдем? Шурки ждут нас дома.

Поехали мы долгим путем. В объезд. Лес глядел издалека, дорога, накатанная, прямая тянулась вдаль. Солнышко припекало, облака обходили его стороной.

– Настя, – позвала я сестру.

– Да, Лида, – оглянулась она, подгоняя поводьями лошадей.

– Почему ты тут поехала? – немного помолчав добавила: – Расскажи, как ушли отец и мачеха? Как все случилось? – да, эти вопросы меня беспокоили и пугали.

Сестра отвечала искренне, как будто проживала заново последние недели. Я слушала и все видела ее глазами, и, казалось, чувствовала ее сердцем, точно книгу читала:

С двадцать второго июня деревенские только и говорили о пришедшей в наш русский дом страшной войне. Жизнь стала иной: пугающей, тревожной. Напряжение поселилось в воздухе.

А ведь всего две недели прошло с тех пор, как мы купались в реке и беззаботно играли на лугу. Тогда же я заболела. Выяснилось, что моя хворь – это тиф.

Этим утром Настя ехала забрать меня из больницы в деревню Расховец. Короткая дорога занимала час, но ее это не пугало. Я знала, сестра умела управлять лошадью и телегой. Пугало ее другое, говорила она. Как сообщить мне о наступившей войне? Как сказать, что по возвращении домой я не увижу ни отца, ни мачеху? Слишком свежо горькое расставание. Ей тяжело было делиться этими чувствами со мной. Говорить вслух об уходе близких людей. Не знаю, как бы я переживала, будь на ее месте? Ведь даже мысли об этом давались непросто.

Рассказала Настя и то, как отцу через неделю после объявления начала войны пришло письмо с повесткой. Как на следующий день он собирал вещи в узелок, а мачеха, будто ужаленная пчелой, металась по хате из угла в угол и кричала:

– Война войной, а нам как быть? Ты оставляешь меня одну на четверых детей! Я не справлюсь. Нет! – вопила она. – Ладно, хорошо. – Вот, вроде успокоилась. – Понимаю: долг, Родина… Нет, – снова заводилась она, – я не справлюсь с чужими детьми!

Отец молчал. Сложил рубаху, теплые носки, все что были.

– Что ты молчишь?! Скажи, как быть?! – требовала она.

Настя утешала плачущую Шурку. Они сидели на печи. Наблюдали, как рушится их семья.

– Ну скажи хоть что-то! – мачеха схватила из узелка рубаху и хлестнула отца по спине. Он молчал. Забрал рубаху и сложил обратно. – Ну знаешь! – она раскраснелась от гнева. – Ну знаешь! Мне твои дети не нужны!

В этот же вечер мачеха ушла. Отца и еще нескольких деревенских мужиков забрали утром.

Настя и Шурка остались вдвоем. Дом опустел. В один день разрушился и без того непростой семейный уклад. Но вечерами их тоскливую хату согревали своим присутствием дедушка и Шура, которая со временем окончательно перебралась к нам.

С волнением рассказывала Настя, как по дороге ко мне думала и перебирала все эти мысли о жизненных переменах. Как не заметила, что далеко отъехала от деревни.

Овраг со всех сторон окружали деревья. Они смотрели свысока, расположившись по его краям. Дорога, как тихий ручей, то уходила вниз по спуску, то тянулась вверх в гору. Трава одела склоны в зеленую взлохмаченную шубу.

Вдруг лошади нервно фыркнули и заржали. Припустили вперед.