Позади них из-за высокой травы выглянула волчья морда. Грязно-серый хромой зверь семенил по склону к дороге.

Сердце Насти колотилось, ладони вспотели, – делилась она. Страшась, поглядывала на крадущегося за телегой хромого зверя.

Сестра видела – подъем в гору уже близко. Там ее спасение. Надеясь, что волк отстанет, она поторапливала лошадей.

То ли от страха ей казалось, что вечер ворвался в середину дня, а лес съел остатки дневного света. То ли на самом деле солнце спряталось за макушками деревьев. Тень как будто тянула за хвост лошадей и притормаживала телегу. Вроде бы вот ее спасительный подъем, совсем рядом, но в то же время он словно оставался вдалеке.

Я напряглась всем телом. Испугалась за сестру, хоть и понимала, что это уже произошло и с ней все в порядке. Мы едем домой. К Шуркам.

Мысли о доме и родных прогнали мой страх, а Настя тем временем продолжала.

Не оглядываясь, она преодолела подъем и пустила лошадей полным ходом. Только у деревни Расховец притормозила и осмелилась оглянуться.

А уже в больнице она встретила меня, и к сестре вернулись томления о том, как начать разговор.

После услышанной истории я молчала. Думала. Казалось, все это вымысел. Трудно осознать, принять как действительность. В груди оставалась глупая надежда, что сейчас отец и мачеха работают на огороде. Ждут нашего возвращения.

Настя оглядывалась на меня. Беспокойство отражалось в ее взгляде, подтверждая правдивость сказанного.

– Как ты? – наконец спросила она.

– Трудно ответить, – честно призналась я.

– Ну тогда поделись, как тебе было в больнице? Только честно!

Я рассказала, с какой теплотой и внимательностью заботились обо мне медсестры. Какими были радушными и добрыми поварихи, как вкусно они готовили. Вспомнила, как поперхнулась куриным бульоном. Вот так и умереть можно. От бульона. И смех и грех, как говорится.

Уже подъезжая к деревне, я заверила, что отныне буду мыть все, что дает земля, и только затем есть, потому что микстуры и таблетки были отвратительными.

К вечеру мы добрались до дома.

Шурки что-то стряпали на ужин. Оказалось, они сварили суп из клевера с картошкой и галушками. Лепешки из гречневой крупы уже лежали в чашке на столе.

После легкого ужина все вышли во двор. Настя взялась кормить скотину. Живности у нас было в достатке: куры, гуси, корова Марта, лошади Гром и Агаша и три козы. Куры, по обычаю, столпились у изгороди в ожидании зерна, их любимого лакомства.

Это лакомство выдавали каждый год в конце сентября. Свежие, только собранные с полей овес и зерно. Все это заслуги дедушки и отца: они уже долгое время работали в колхозе, а он обеспечивал всем необходимым для хозяйства.

Я и Шурки вышли на задний двор, в огород. Надо было поливать. За день почва знатно подсохла и тонкие трещины разрисовали грядки.

В начале участка малыши-корнишоны уже выглядывали из-под широких ворсинчатых листов.

Капуста округлилась, как наша Марта, – теленок вот-вот должен появиться на свет.

Весь огород оброс благодатной зеленью. Вроде бы меня не было всего две недели, а такие перемены.

Хата без хозяина будто вовсе затосковала, опустела. Я же свою тоску тихо берегла в сердце. Сестрам, уверена, было так же непросто принять эту действительность, как и мне. Грусть отражалась даже в их улыбках. Особенно сложно было Насте. На ее плечи свалились заботы не только о доме и хозяйстве, но еще и о нас.

От мыслей меня отвлекла Шурка. Она принесла полное ведро воды и тяжело поставила его среди грядок. Из краев плюхнуло, на земле расплылась большая мокрая клякса.

– Надорвешься, носи понемногу, – сказала я, наполняя лейку и возвращая ей пустое ведро.

– Слушаюсь, – хихикнув, подмигнула она.

Я прошла по кустистым рядам, орошая их дождем из лейки. Почва благодарно шипела.

Шурки по очереди от колодца носили воду. Я поливала, кое-где замечая траву в грядках, останавливалась и дергала ее. Работа была налажена.

Закончили, когда уже смеркалось. В летней кабинке, за сараями, мы ополоснулись и вернулись в хату.

В углу на табурете лежала недовязанная отцом конопляная веревка. С новой силой нахлынула тоска.

– Он обязательно вернется, – обняла меня за плечи Настя, – помнишь, сегодня ты сама об этом говорила?

– Помню, – ответила я, прошла к столу, присела на край скамьи и взяла давно остывшие лепешки. Немного перекусив, мы все вместе улеглись на печь.

От сестринского тепла душа улыбнулась, я скучала по этим ощущениям, пока была в больнице.

Я лежала у стенки, посередине две Шурки, Настя всегда занимала место с краю. Она переживала, что кто-нибудь из нас во сне ненароком свалится.

– Настя! – громко прошептала Шура.

На улице зазвенел, как разливающийся мед, стрекот, и, как будто услышав своих сородичей, затрещал в углу хаты одинокий сверчок. Мне показалось, что у них какая-то особенная перекличка. Я хихикнула своим мыслям, и, словно услышав их, засмеялась и Настя.

– Что, Шура? – наконец-то она отозвалась на зов двоюродной сестры.

– Расскажи что-нибудь, – попросила она и добавила: – я привыкла, что дедушка перед сном сказки рассказывает.

– Жили-были четыре сестры, жизнерадостные, дружные. Любили играть на лугу. Собирали травы. А после бежали на речку-красавицу… – начала сочинять Настя. Хотя это вовсе не сочинение, а наша история. Мягкий приятный голос тянулся песней по хате.

Я поплыла по течению теплого, памятного мотива. Почувствовала, как во мне прорастала другая, новая жизнь. Сейчас то купание в реке казалось далеким прошлым. И дело вовсе не в отъезде отца. Не в разросшемся огороде. Не в располневшей Марте.

Семя перемен посеяла весть о неизвестной мне войне. Теперь мои мысли стали иными, внимательными к мелочам, рассудительными. Как будто сознание стремилось сохранить в памяти каждый прожитый миг. Наивная беззаботность, которая была во мне еще две недели назад, как будто затаилась где-то глубоко в сердце. Теперь во главе мыслей была ответственность за близких и страх за завтрашний день.

Я искренне надеялась и хотела верить, что мы не увидим войну, что она растворится где-то далеко.

Но неприятное, липкое «а вдруг» – пугало: а вдруг не вернется отец, а вдруг действительно наступят страшные времена, а вдруг… И я вспомнила жуткий кошмар, который увидела в бреду. Холодок пробежал по спине.

Все эти мысли и убивали во мне беззаботность. Заставляли думать, о чем раньше и не задумывалась. Конечно, я хотела сохранить в себе задор девятилетней девочки. Я хотела играть с сестрами, слушать строгую песню грачей, весело плескаясь в реке Кшень. Не отпускать наивную радость как можно дольше. Но, увы, эта новая жизнь превратила прежнюю в воспоминания.

Настя угасающим, почти неслышным голосом завершала сказку о четырех сестрах. В ее истории они прожили долгую счастливую жизнь.

«А будет ли все так в действительности?» – спросила я себя и, плотнее прижавшись к Шурке, поймала мысль о хрупкой тишине. Казалось, что даже наш незваный гость-сверчок задремал, но легкое посапывание сестер и доносившиеся звуки улицы: редкий лай собак, сонное пение птиц, шорох и шелест ветра – нарушали тихую идиллию. Прислушавшись теперь уже к музыке жизни, я уснула.

Вечером следующего дня после хозяйственных забот мы вышли прогуляться. Заброшенный соседний дом в сумерках казался еще угрюмее. Черными глазами-окнами смотрел в никуда. Отбившийся угол крыши, как незалеченная рана, уродовал и без того устрашающий вид. Вздрогнув, я отвернулась. Напротив стояла теплая, сказочная избушка дедушки с бело-голубыми ставнями, с резным фасадом. В одном окне горел подрагивающий свет, будто подмигивал, а ажурные занавески вырывавшимися углами из открытой створки приветствовали. Рядом – дом дяди Вани Полянского, был выше, с густой соломенной крышей, сам из потемневшего дерева. Словно старший брат, дом защищал сестренку-избушку своим широким боком от настырного ветра.