Подружки уходили одна за другой, а Катя глазами искала среди толпы родные лица.

Прошло минут двадцать. Перрон потихоньку опустел.

− Где же твои родители, Катя? – воспитательница посмотрела на часы.

− Не знаю, Антонина Михайловна. Обычно они не опаздывают.

Девочка озиралась по сторонам и вдруг вдалеке заметила до боли знакомую походку.

− Бабушка! – крикнула Катя и, оставив возле воспитательницы чемодан, с радостью бросилась навстречу Евгении Петровне.

Но чем ближе она подбегала, тем тревожнее становилось на душе. Бабушка шла медленно, будто несла непомерно тяжелый груз. Остановившись в полуметре от нее, девочка только сейчас заметила, что та вся в черном: черная юбка, черная кофта, черный платок на голове. Да и лицо у бабушки как будто почернело.

− Что случилось? – только и смогла вымолвить внучка.

− Катенька, деточка… − бабушка словно под пыткой произносила слова. – Мама и папа… Они погибли.

Катя замотала головой.

− Нет!

Перед глазами все поплыло, ноги подкосились, и она упала в обморок.

Два дня девочка пролежала без сил в своей тихой, мертвой квартире, не издав ни единого звука.

Бабушка беспокоилась: внучка, всегда такая живая и разговорчивая, теперь, словно пластмассовая кукла без эмоций, уставилась в потолок и ничего не хотела. Ни есть, ни пить, ни жить.

Вызванный на дом детский врач никакого заболевания не обнаружил.

− Это шок, − сказал он Евгении Петровне после долгого осмотра. – Вы же сами фельдшер. Знаете. Время лечит.

Бабушка все эти дни сидела в кресле рядом с Катиной кроватью, боясь хоть на минутку отлучиться.

На третий день к вечеру Катя тихо позвала:

− Бабушка…

− Да, Катенька, я здесь, − Евгения Петровна подошла и села рядом.

− Я должна к ним поехать. К маме и папе. Они ждут меня… Я должна им рассказать. Я забыла… Я привезла им подарок.

По щеке катилась слеза.

− Обязательно, Катюша. Только сначала надо покушать немного куриного бульончика. Чтобы у тебя силы были, − Евгения Петровна погладила внучку по голове и нежно поцеловала.

− Хорошо, бабушка.

Катя оцепеневшая стояла возле могилы. С черно-белых овалов на нее смотрели улыбающиеся родители. Казалось, сейчас они спросят: «Как дела, Катюшка?», а потом распахнут объятия и прижмут к себе крепко-крепко. Именно такой рисовала она в своем воображении встречу после пионерского лагеря. Но было тихо. Лишь слышался шелест березовых листьев на ветру да одинокий стук дятла вдалеке.

Катя опустилась на колени, держа в руках артековскую ракушку.

− Папочка, посмотри, какая она красивая. Помнишь, ты обещал, что мы сделаем маме на день рождения волшебную композицию из ракушек? Как же так?

Подбородок задрожал, уголки рта поплыли вниз.

− Мама, как теперь жить?

И девочка горько заплакала.

Сентябрь выдался мрачным. Ни бархатного солнца, ни позолоты на листьях, ни тепла. Прогнозы синоптиков оказались ложными. Дождь моросил постоянно, как не закрытый до конца душ в ванной хрущевки.

Паша Корчагин пошел в пятый класс. Долгие прогулки по улице, даже в сырость, да посещение любимой секции были главными радостями потихоньку взрослеющего подростка. С матерью же отношения оставались сложными. Но в помощи он не отказывал. Забирал с молочной кухни питание для двухмесячной Гали, к которой не испытывал никаких братских чувств, ходил в магазин за хлебом, выносил мусор.

В середине месяца под вечер отчим явился пьяный. Как был в мокрой заляпанной одежде, прошел в комнату, завалился на диван.

− Коля, разденься, здесь же маленький ребенок, − умоляюще сказала Валентина Андреевна, снимая с него грязную куртку.

− Отстань, − отмахнулся тот, − надоела.

Кое-как стянув с сожителя штаны, женщина перекатила полусонное тело к стене. Некоторое время слышалось мычание, потом все стихло.

Мать с сыном молча поужинали. Валентина Андреевна покормила дочку, уложила в кроватку, сама пошла стирать пеленки. Паша сделал уроки, лег спать.

Ночь. В тесной комнате темно и тихо. Слышалось только размеренное движение секундной стрелки часов на стене. Тик. Тик. Тик. Тик.

Вдруг малышка начала кряхтеть, попискивать, словно котенок. Женщина открыла глаза, поднялась, включила торшер. Перепеленала, покачала. Спустя пятнадцать минут Галя разразилась плачем. Проснулся Паша. И отчим тоже.

− Закрой ей рот, − рявкнул тот несвязно.

Младенец не успокаивался. Мужчина сполз с дивана и, шатаясь, побрел в кухню. Было слышно, как открылся холодильник. Там стояла дежурная бутылка. Когда отчим вернулся, в комнате запахло перегаром.

Мать трясла сестренку-дюймовочку на руках. В тишине ночи детский плач надрывно разносился по квартире. Валентина Андреевна присела на диван, пытаясь дать ребенку грудь.

− Заткни ее или я сам заткну, − заорал сожитель и со всей силы замахнулся.

Прикрывая собой малышку, женщина приняла удар. Тяжелый кулак попал в ухо.

Паша соскочил с кровати, подбежал и резко толкнул дебошира.

− Не тронь мать, гад!

Тот не ожидал нападения и свалился на пол. Разъярился еще больше.

− На меня? Ты, недоносок! Да я тебя… − качаясь, поднялся. – Да как ты смеешь, ублюдок?

Женщина приложила одну руку к уху, другой держала плачущую дочку.

− Коля, не надо! – закричала она.

Паша встал между матерью и отчимом. Сжал кулаки. Крикнул:

− Не подходи!

Отчим с глазами, налитыми кровью, как у быка, шагнул вперед, схватил мальчика за шею. Паша отбивался, но сил не хватало.

− А-а-а, − завопила мать, − убивают!

Валентина Андреевна положила орущую дочку в кроватку, подбежала к входной двери, открыла ее и на весь подъезд закричала:

− Помогите! Милиция!

Оставила дверь нараспашку, метнулась в комнату.

Сожитель жестоко избивал сына. Она орлицей налетела и стала отдирать железные мужские руки от одиннадцатилетнего подростка.

К счастью, соседи оказались расторопными. Кто-то вызвал милицию, кто-то – скорую, кто-то отправил своего мужа на подмогу. Жители дома запомнили эту ночь надолго.

Когда дежурный наряд увел отчима, а фельдшер, убедившись, что переломов у мальчика нет, дал рекомендации по носовому кровотечению и уехал, все стихло. Будто ничего и не было.

Сестренка успокоилась и мирно посапывала. Лишь Паша сидел на кровати в разорванной майке, с синяком под глазом, опухшей нижней губой и засохшей кровью под носом. Мать подошла к сыну, пристроилась рядом и, крепко обняв, прошептала:

− Пашенька, сынок, прости меня.

Он не отстранился, хотя внутри кипело. Отчаяние. Злость. Но обида была уже не на мать. На себя. Мальчик повернулся, уткнулся ей в плечо, обнял в ответ и заплакал.

− Мама, и ты прости.

Это были слезы очищения. Сбросив тяжелый душевный груз, который носил в себе с момента последней ссоры, Паша почувствовал легкость.

− Я не смог защитить тебя… От него.

− Смог. Ты молодец и…

Паша перебил:

− Мама, неужели ты хочешь, чтобы он вернулся? – вытирая щеку кулаком, мальчик посмотрел на мать.

Та молчала.

− Мы проживем и без него, вот увидишь, − взял ее за руку.

Женщина перевела взгляд с сына на маленькую дочку. Паша поймал движение маминых глаз.

− Не волнуйся. Я буду тебе помогать с Галей. Только не пускай сюда этого гада. Я ведь взрослый. Все понимаю. Я буду мужчиной в доме.

Валентина Андреевна не ответила. Видимо, о чем-то думала.

− Давай ложиться спать, − устало сказала она и поцеловала сына. Переодела ему майку, аккуратно вытерла кровь, укрыла одеялом и выключила свет.

Паша уснул не сразу – вспоминались сцены ужасной ночи.

«Когда вырасту, я не стану ни как отец, ни как отчим, − словно давая себе клятву, тихо шептал мальчик. – У меня будет другая жизнь, и я никогда не обижу жену».