– Кто это? – спросила у Нады Сева.

– Это… – вздохнула она, – Ян, сын Ивы. Бедный мальчик. Что-то, видать, с умом у него – врачи иного не нашли. Раньше мы хорошо дружили с Ивой, а потом она родила долгожданного Янчи. Но, к несчастью, оказалось, он сложный мальчик. Сначала вроде заговорил, а потом ни с того ни с сего совершенно замолчал. Да из него и теперь слово если редко-редко выскочит, считай чудо. Страшно подумать, что будет дальше. Двенадцать лет жизни родители положили на весы с сыном… Но он ни в чём не виноват, это помимо его воли происходит.

– А что происходит? – спросила Сева, попутно решая примеры из учебника.

– Тело у него реагирует само, невпопад, не по-людски, что ли. Как бы лучше пояснить… Ну откроет Ивка окно, а оттуда шум залетит, и нет бы Янику сказать: закрой, мол, окно, мам, – так наоборот: губы у него судорогой сомкнуться, руки занемеют, затрясётся весь, как после холодной речки… И ежели не угадать, что его мучает, то так и до беды дойти можно. Уж сколько раз ему неотложку вызывали. Эх… и себя, и родителей измучил, бедный. Жалко мне их.

Тем временем Ива уже выходила из себя. Было видно, что она хоть и сдерживается, но вспыхивает уже от любой мелочи – нервы-то изматывались годами. Она продолжала распинаться, а мальчик всё стоял, и непонятно было: слушал ли он её. Казалось, что его больше занимали развязавшиеся шнурки, но мать не обратила на них внимания.

«Чего ты не идёшь, Яник? Ну, пошли уже домой!»

Она была готова в конец сорваться, и чем сильней его дёргала, тем больше он упирался. Она совсем вымоталась и бросила сумки на землю: «Зачем ты так со мной? Я не заслужила!» – И присела на корточки. Губы её затряслись, и она горько заплакала, уткнувшись в локти. При всех, посреди двора.

Мальчик так и не шелохнулся; он будто задеревенел и еле заметно покачивался взад-вперёд.

Нейдджа смахнула набежавшую слезу: «Эх, грустно, чего тут скажешь… душа так и сжимается вся…», – и встала со скамейки, чтобы не видеть душещипательную сцену.

– Чего вы вылупились! – растрёпанная Ива завизжала на детей, которые и вправду разинули от интереса рты,  – и орава тут же бросилась врассыпную.

Понемногу женщина пришла в себя. Бесцельно бродя взглядом, она вдруг чудом заметила злополучные шнурки. Поняв наконец, в чём крылось дело, Ива тут же изменилась в лице и кинулась обнимать сына. Она просила у него прощения и говорила, что это всё от усталости, что очень любит его, что она сама виновата и постарается быть более внимательной. Мальчик стоял столбом и видел лишь шнурки. Когда она наконец их завязала, Ян как ни в чём не бывало взял её под руку. Подобрав сумки, они не спеша скрылись в своём подъезде.

Северина уже заканчивала последний пример.

– Молодец, учись, учись, миленькая, может, будет у тебя ещё будущее, – склонилась над ней Нада. Даже Иржи её поддержал и добавил:

– Дурака учить – что мёртвого лечить!

Лиса дописала ответ, захлопнула учебник и стала собираться домой.

– Лёгок на помине, – указала Нада за дорогу. – Гляди, Севка, это не твой отец?

И правда. Вдалеке качался силуэт и уверенно направлялся к дому. Но одной уверенности оказалось недостаточно, и силуэт то и дело отклонялся от курса, описывая круги и восьмёрки.

Сева прикусила губу и ждала, когда он подойдёт. Лев что-то нёс в руке и уже с дороги довольно заорал:

– Вон что у меня! А ты думаешь, я плохой отец. – Он выпятил руку, в которой оказался потрёпанный утюг. – Вот что я выиграл!

Дальше он не торопился: впереди лежала небольшая лужа, но Льву она могла привидеться и целой Чехией. Слабый ветерок шатал его так, что даже наблюдателей тошнило, – или это был вовсе не ветерок…

Он был осторожен, как змея на мангустовой дискотеке. Махая балансирами-руками, Лев обогнул препятствие и с достоинством вышел на финишную прямую. Не сказать, что грациозно, но некоторые па даже и павиан постыдился бы прилюдно выдавать.

Довольный сам собой и для равновесия постоянно притоптывая, Лев раскинул руки в ожидании, что дочка кинется навстречу обнимать долгожданного папку, рассматривать невиданный утюг и целоваться от радости. Похоже, когда он закатывал глаза, с той стороны ему крутили дружный индийский сериал.

– Сам он не поднимется до квартиры… – подытожила Нейдджа. – Доведёшь отца?

Рина не ответила. Почему-то ей стало ужасно стыдно, она вся раскраснелась, но не встала.

Тут Лев наступил на шнур утюга, волочившийся по земле. С силой он выдернул его из-под ботинка, но сам накренился, пошёл юзом и, чтоб не упасть, – побежал! Всё сильнее он клонился к земле, и всё быстрее приходилось ему бежать. Слава богу, что фиаско тянуло его дальше и дальше от маленькой лужи, но… роковым образом ближе и ближе, неизбежней и неизбежней – к большой луже…

Лев вошёл в воду моржом-победителем, и тело, изнемогшее от постоянного напряжения при ходьбе, наконец расслабилось. Когда из грязной воды торчала только макушка отца, Северина с отвращением отвернулась и готова была сквозь землю провалиться. Не попрощавшись, она вскочила с лавки, наспех похватала тетрадки и убежала домой.

Уже из окна, сверху, она увидела, как проходившие мимо полицейские заломили ему руки. Лев несуразно мычал и трепыхался, как схваченный за крылья мотылёк. Без церемоний его повели в участок. Так бывало тысячу раз.

Только поздно вечером Лев явился домой – со свежим запашком: успел отпраздновать, что его быстро выпустили. Он долго долбил кулаком в дверь дочери, требуя ужина в честь подарка (оставшегося в луже), но она так и не отодвинула щеколду. Пришлось ему голодным по стеночке идти к себе в комнату, где он упал на ровном месте и уснул прямо на полу.

Второе сентября для Северины оказалось братом-близнецом первого – только ещё более вредным и придирчивым. Дубек сначала со Сметаной доканывал её на переменах, а потом с Мареком не давал спокойно сдавать «скакалку». Учитель назначил их двоих считать прыжки, и они, как заворожённые болванчики, открывали рты и покачивали головами вслед за грудью Ринки, которая тоже решила не отставать от хозяйки по нормативам. Со стороны казалось, что мальчишки смотрели клип про трёх закадычных подружек – путешествие по кочках. Клип этот был немного однообразным, но не успевал надоесть, ведь шёл всего минуту. Один раз Кая даже подбегала отвесить своему парню подзатыльник, но он попросил не мешать ему засекать несуразные дёрганья Лисьего Хвоста, и она, сбитая с толку, вернулась считать прыжки к своей паре.

Как только запыхавшаяся и вспотевшая Лиса бухнулась на лавку отдышаться, Лешек с Мареком занизили количество прыжков, и девочка получила не заслуженную единицу[5], а «похвально». И как она ни старалась доказать, что её «подсидели имбеци́льни ко́зли», учитель лишь понимающе кивал со словами «я тебе верю», но так и не переправил отметку.

Кая же затаила обиду. Она и так ненавидела Лисий Хвост, а тут… Уж не из-за схожести ли, чувствовала она в Севе соперницу, ведь только рыба без глаз могла не заметить, что они были обе фигуристые, одинакового телосложения и цвета волос. Н-да, до чего похожи снаружи – как ленточка и бант, а внутри уже поменьше – скорее, как росинка и капкан на кабана. Но внутрь без разрешения не заглянешь, вот и новые учителя, знакомясь с классом, не раз спрашивали: уж не сестрами ли были девчонки. Это до жути бесило Каю, и вскоре она перекрасилась из шатенки в блондинку, а наряды, в отличие от Севиных, становились всё откровеннее с каждой осенью. На следующий год вырезы грозили целиком вытеснить одежду, и тогда, судя по всему, Сметане пришлось бы отправляться в школу для слепых.

После уроков, пока никто из её компании не видел, Кая прошипела возможной сопернице: «Я тебе перса́[6]оторву, если будешь перед Лешеком трясти», будто Севино «наливное» было виновато, что угодило мальчишескому вкусу. Лиса и бровью не повела – ушла с гордо поднятой головой.