Нуличек весь день избегал подруги – это он научился делать искусно и в промышленных масштабах, – и ей пришлось в одну голову решать контрольную, успевая в обратную кидать прилетевшие в спину бумажки. Как ни странно, тем «сливкам», что никак не давали покоя половине класса, хватало наглости просить списать у тех же, кого они мучили, а получая отрицательный ответ, ещё сильнее нападать. Сразу вспоминается кошка, которая стащила у тебя из тарелки кусочек клобаски[7], и от такого бесстыдства смотришь ей прямо в глаза, но навстречу тебе не раскаяние, а укор: «Ты крадёшь из меня душевный покой! Хочешь мне зла, вор?» И магическим образом становится стыдно тебе.

Но в том случае, через стыд и страдания, ещё можно отвесить учебного пинка, а потом уж сладить с совестью, а в этом – Северине пришлось смолчать.

Снова вымотанная, она вернулась из школы. Понятное дело, она не захотела оставаться дома в объятиях перегара, душившего всю квартиру, и решила пойти делать уроки на то место, что когда-то с уехавшей подружкой они нашли глубоко в лесопарке. Тишина, журчание ручья и шелест листьев снимают напряжение на раз. Вот что нужно выписывать врачам в наш век потрёпанных нервов. Однако, в скором будущем учёные могут открыть-таки параллельную реальность, а там – очередь к листьям на ветру, все с талончиками и орут до писка в горле, что по записи!

С набитым рюкзаком Лиса отправилась в лес. Для этого надо было обойти дом и с дальнего торца выбрать тоненькую дорожку. Сначала тропа распадалась на недлинные ниточки, которые заканчивались то поваленными брёвнами, то просто небольшими натоптанными полянками – скрытыми прибежищами для отдыха. Но немного годя тропа всё чаще ныряла в желтевшую траву и мховые коврики, а потом и вовсе, для нездешних, тонула.

Но Сева с подружкой облазили лесопарк вдоль и поперёк – она и без тропы знала, где искать ручей. В принципе, куда не иди прочь от домов, везде можно было на него наткнуться, но не везде была такая красота, как в их укромном уголке.

Спустя двадцать минут Лиса вышла к узкому месту ручья и по брошенным доскам перешла на другой берег. За шуршащей ольховой левадой открывалась большая просека, обрамлённая по сторонам тисовым кустарником, а дальше – у излучины речушки – виднелась огромная старая Ива. Вот там-то они с подружкой и любили сидеть над водой.

Даже птицам словно спокойнее здесь пелось. Они не галдели разом, а вступали каждая в свой черёд. Ожидая, когда предыдущий оратор выскажется, новоиспечённая солистка сначала брала пробную ноту, и, если в ответ не слышалось возмущённого щебета, затягивала куплет. По желанию к ней присоединялись другие хористы, но только с тонким слухом – костноуших и скрипоголосых, похоже, отправляли поближе к домам, ведь хвалить их могли только люди из такого бескультурного захолустья, наподобие этого. А здесь, возможно, если взобраться на верхушки деревьев, удалось бы наткнуться на табличку для певцов, написанную корявым птичьим почерком: Пелармония.

Лиса глубоко вдохнула свежего влажного воздуха и с облегчением приблизилась к уже родной Иве. Дерево было настолько наклонено, что Сева, расставив руки, как крылья самолёта, просто взошла по стволу наверх. В этом местечке она чувствовала себя как дома – хотя нет… тут она чувствовала себя в безопасности.

Умиротворение обволакивало, наполняло силами и вытягивало губы в едва заметную улыбку, как у восточных статуй. Сева поудобней подогнула под себя ноги и, увидев это, ветерок принялся напевать: «Лиса-а-а-а», пугая птичек, но тут же со свистом добавлял: «Лиса-будди-и-ист». Тогда они успокаивались, снова принимались за ноты и дальше прогоняли генеральную репетицию перед вечерним грандиозным концертом. Теперь солнце садилось всё раньше; неизвестно, досидела бы Сева хотя бы до песни трясогузок – что более точно в Италии звалось бы Ариозо Трясогузо.

Сева расположилась над прозрачной водой. Речка была неглубокой, и девочка могла рассмотреть оливково-ржавое дно, над которым парили маленькие рыбки, увиливая от вьющихся скользких водорослей. Над ними, на поверхности воды, колыхались мягкие солнечные пятнышки.

Она закрыла глаза: вот вроде и Лешек с Мареком развеялись в её голове; Сметана размылась течением и растаяла; забылся и Каджа. Откуда-то будто почудился слабый спиртной аромат – но ненадолго; просто почудился, по привычке. Ведь даже если бы у семилетней Северинки Лев спросил, указывая в телевизор: «Ринка, на кого тот дельфин больше похож – на млекопитающее или рыбу?» То девчушка бы, глядя на выходящие из животного фонтаны, сразу бы указала одной ручкой на тазик, а другой на рот Льва и радостно закричала бы: «На тата!»

Сева расположила на коленках тетрадь, повесила рюкзак на сук и в мерном мишурном шелесте ветвей приступила к алгебре, ведь у неё был математический склад ума и больше всего на природе она любила уравнения второй степени.

Час сменился часом, и Лиса с уморённым видом отложила ручку; к тому же ветерок разошёлся, так и норовя схватить тетрадку за листок и швырнуть в речку. И голове надо отдыхать, не только рукам, вот Сева и достала «клубок» наушников и, как соседки на лавочке, принялась его распутывать.

Заиграла в ушах любимая музыка, постепенно вытесняя иксы с игреками, и потекла по голове волнами, братьями косинуса. Северина облокотилась на ствол и, как кошка, с дерева оглядывала свои владения. Солнце ещё пуще разыгралось в водной ряби. Из ручья на берег выскакивали горящие искры, от которых едва не загорались кусты, склонившиеся к водному зеркалу посмотреть на себя. А зарослей неподалёку уже слегка коснулась красками осень, там… там стояла…

Куча. Какая-то куча, блин. Мешок. Везде найдутся же невежи, которым лень убрать за собой мусор. Чтоб им дома попугаи обои разрисовали, а курица оказалась недоваренной и целый вечер кота по квартире гоняла! Даже если у них нет кота…

Ну ладно, когда домой пойду, вспомню – прихвачу.

Хорошо, что нет ничего вечного под облаками, вот и уроки иссякли. Затёкшие пальцы, хрустнув, спрятали учебники в рюкзак. Раньше бы Сева с подружкой кинулись гулять, исследовать лес, захватили бы с собой щенка, ну или Каджу, а сейчас не с кем было провести оставшуюся кучу времени. Куча! Чуть не забыла. Надо забрать мешок. Два с лишним часа он мозолил мне глаза – раздавленная виноградина на блюде, блин; трактор среди лебедей.

Она сошла с ивы и направилась к зарослям в тени деревьев. Вблизи мешок оказался странным – красным с синим верхом. Дорогой, наверно. Хотя кто шьёт дорогие мешки для мусора?

Сева засмеялась своим мыслям, и мешок резко дёрнулся!

Она вскрикнула и отскочила. В мешке явно кто-то был, и этот кто-то качался туда-сюда. «Божечки!» – в испуге подумала Лиса, но куча не походила ни на что святое. Неужто над кем-то подшутили и запихнули в спальник. Хотя… так далеко от домов…

Со стучащим сердцем Сева подкрадывалась ближе, боком обходя неведомый объект. Наконец она вытянулась и заглянула в «лицо» кучи.

А на куче действительно сидело лицо! Спальник оказался человеческой курткой! Рина опять вскрикнула и ладонями зажала себе рот. «Куча» не обернулась. Она смотрела перед собой, а после крика напряглась и вцепилась руками в брюки, прижала ножки к себе и стала качаться взад-вперёд ещё интенсивнее.

– Мама! – завизжала девочка. – Как же я напугалась!

– Она что, глупая? – нервно, сквозь зубы промычала «куча». – Разве она не видит, что я мальчик, а не её мама?..

Но Лиса не могла остановить изумление, ведь мешок столько просидел не двигаясь – и, выходит, наблюдал за ней!

– Мамочки мои! – снова не сдержалась она.

– Определённо глупая… – качалась куча, не обращая внимания на остолбеневшую Севу. – Когда же, когда она уйдёт?..

– Когда уйдёт! – возмутилась Сева. – Это вообще-то моя ива, я её сто лет назад приметила; и это не я за собой следила полдня!

– Бедная. Думает, это она́ иву посадила, хотя дереву не меньше семидесяти лет, – бурчала себе под нос «куча», всё туже морщась в комок. – Она ещё и не следит за собой сегодня. Опасно. Уходи, глупая, уходи…