И так ещё не раз «доставалось» Севе – перебрала она компота в тот день будь здоров. Ни за что, по её мнению. Даже портрет Яна Гуса определённо изумился, глядя на эту несправедливость – хотя на противоположной стене его могли удивить изображения ревущих бегемотов, рядом с которыми стояли крокодилы и мирно щипали травку. Что именно его поразило? Определённо сказать сложно. Вот если бы дело было в родной Северинке Польше, то тогда на противоположной стене обязательно бы висело церковное распятие – как известно, веры в поляках на 70% больше, чем в чехах. Может, именно эту тайну хранит хитрый взгляд Джоконды? Но мы отвлеклись.
Лиса насилу дождалась перемены и высказала всё накипевшее, что думала о поступке Нуличека. Начала с того, что её и так с утра достал бешеный отец, а подружка в этом году навсегда уехала, что ни одной обновки не появилось и пришлось идти в том же, что и два года назад, – и закончила тем, что друзья так не поступают.
– Ну если я тебе не друг, – обиделся Каджа, – то и сиди тогда одна.
Больше он разговора он с ней не заводил и не подсаживался.
Северина пересекла двор и подошла к своему подъезду. Обычно пожилые соседи занимали обе лавочки, но сейчас они были «в гостях» у других скамеек – в десяти метрах на север отсюда. С тяжёлым выдохом девочка села и сложила руки на рюкзаке. Сева душевно устала. Так она и просидела с полчаса, не желая идти домой, – там её ждали придирки отца, а силы смолчать в ответ уже исчерпались. Как пережить вечер? Эх.
Непроизвольно она достала блокнот, поделилась с ним переживаниями и прямо на лавочке стала делать на завтра уроки.
Во дворе беззаботно резвились дети, ещё ни разу не слышавшие родительского проклятия «ШКОЛА!!!», что расшифровывается так: Шпринудительное Казённое Обёртывание Людей Аттестатом!
Из подъезда показалась женщина; под руку её держал дед и еле-еле, маломальскими шажками ковылял рядом, опираясь на палку. Соседи добрались до лавочки напротив и сели.
– Здравствуйте, пани Нейдджа.
– Добри дэн, Севка. Чего ты тут ютишься, неудобно, наверно? – Кивнула она на разложенные учебники и тетрадки.
– Домой не хочу… там отец небось опять… – опустила глаза Сева.
– Это да, – понимающе закивала пани Нада. – Но Лев ушёл после утра – я его в окно видала.
– О! Тогда сейчас допишу и пойду, – воспрянула девочка.
Северина не поздоровалась с мужем Нейдджи не потому что была невежливой, просто дед был уже слаб головой – то ли от годов, то ли ещё что. Он просто не реагировал на обращения, а летал в своих облаках. Фразы его выскакивали невпопад, словно искры из открытой печки. Однако от него просто веяло настроением. Вот и теперь он разглядел заводные игры ребятни, носившейся по былому песку, который сейчас настолько смешался с землёй, что походил просто на желтоватую пыль. Дрожащие руки старика задёргались в такт догонялкам так бойко, что он чуть не выронил палочку. Нейдджа с ловкостью поймала её на лету и отставила к себе поближе.
Хоть дети и обзывали деда Глу́пеком[4], всё равно любили его за шутки и искреннюю заинтересованность: он мог часами наблюдать за их шалостями и всем сердцем болеть за каждого. Или же, бывало, специально делал вид, будто не видит сорванцов, пока те подкрадываются, а потом резко хватал свою палку и начинал неуклюже вертеть над головой: «Ух, я вас сейчас!» Но дети не пугалась, а, наоборот, заходились со смеху и снова принимались подкрадываться. От всей души хохотал и дед. Да и глупеком ребятня его называла скорее всего потому, что сами взрослые уж не обращались к нему по имени, а всё больше – дед Глупек, что давно перешло во что-то обыденное и привычное языку.
– Де́тички, детички! – подстрекал он, пока они не обернулись. – Кто не скачет, тот не чех!!
Тут же каждый ребятёнок схватил что было под рукой, кто совок, кто ветку, и стали прыгать как можно дальше от земли и кричать: «Гоп! Гоп! Гоп!» Один мальчик даже сигал задом на мяче, наверное представляя себя наездником арбузов.
– Гоп! Гоп! – вторил дед Глупек и, как мог, притоптывал и махал ладонями, будто взбивая пух и подбрасывая детишек ещё выше.
– Осторожно, И́ржи, у тебя ноги совсем слабые стали, – погладила его по коленке Нейдджа. – Не томи их, разбередишь.
Но Глупек не слышал: он был всецело поглощён детишками. Нада оставила его в покое. Никто не знал, насколько ей было тяжело с больным человеком, но она никогда никому не жаловалась. Иной раз даже казалось, что она счастлива. Может, так оно и было, ведь если человек целиком смиряется, то принимает свою участь, как воск в руке принимает форму пальцев, и уже не в тягость тогда испытание. Хотя сама Нада не посмела бы назвать своего мужа испытанием, а если кто вдруг намекал, что деду Глупеку, поди, немного осталось и что она скоро отмучается, то тому несчастному сразу надо было хватать ноги в руки и пулей ретироваться, чтобы не схлопотать от вскочившей Нейдджи. Однако сама она потом садилась дома у окна и тихонько плакала. Но не от обидных слов, нет – ей было тяжко от правды: Иржи чах на глазах и умом и телом, а она не представляла жизни без него, каким бы больным он ни был. Нада ещё крепко его любила. И от этих грустных мыслей седела она под стать мужу, белому, как пузо зимнего зайца.
За крутой нрав её уважали. И те же дети, заигрывая с Глупеком, осторожно поглядывали в её сторону: не разгонит ли. Если Иржи не было слишком дурно с давлением, то она не лезла в их забавы, ведь видела, как муж радуется – ничуть не меньше, чем детвора – и заряжается хоть небольшим, но здоровьем.
Казалось, ничто не могло сломить Нейдджу. С такими всегда спокойно. Хоть праздник, хоть буря – всё одно Наду врасплох не застать; твёрдая, волевая, как кремень, и лицом и фигурой. Нос острый, как стрела, как литой из стали, а резные морщины только подчёркивали её боевитость. Шершавые, но тёплые руки её Сева запомнила ещё сызмальства – как только впервые Лев познакомил их. Соседка тогда ласково положила свои ладони ей на щёчки и легонько потрепала, приглашая на чаепитие. Однажды и чай случился, и с тех пор Рину не надо было даже упрашивать – без стеснения она неслась к доброй Наде, где её поджидал то кусок хрустящего калача с орехами и сыром, то ватрушку с повидлом. Как бы не смотрела воинственно женщина, заложив за спину руки и карауля мужа, её сердечная улыбка мгновенно растапливала лёд и превращала её лицо в светящееся облако. А если подсесть к ней под самый бок, запросто можно было учуять запах теста с ванилью.
Кабы не она, что сталось бы с её любимым Иржи? Себя она не жалела, не помнила, отдыхать не любила. Посидит если пять минут без дела, руки уже тянуться гулять, ища то ли иголку – штаны мужа латать, то ли тряпку – пыль собирать. Что могло сделаться с её здоровьем от перенапряжения она не думала и вечным делом продолжала гнать от себя такие мысли. Похоже, в юности ей приходилось вклиниваться в плотную отару овец, поднимать нужную красавицу и нести на вытянутых руках стричься, пока та в воздухе беспомощно семенила ножками.
Да и в летах Нада не запустила себя – всё та же: подтянутая, жилистая, с очерченными скулами; хоть и с сединой под платком, но с ясными изумрудными глазами. Что ж, суровые будни держат в ежовых рукавицах.
Что творилось в душе самой Нейдджи, на взгляд сказать было трудно. Но одной женщине она всем сердцем сочувствовала; той, что жила напротив, через двор, и сейчас шла откуда-то домой под руку с сыном.
Женщины помахали друг другу:
– Ива! – крикнула седая.
– Нейдджа! – ответила русая.
Сын русой выдернул руку и остановился, не двигаясь, посреди двора. Ива снова схватила его и повела к дому, но тот отдёрнулся. Она начала что-то ему объяснять, трясла руками, но он всё не давался.
– Бедная… – покачала головой Нада. – Тяжело ей…
Сева, как и остальные дети, с интересом уставилась на мальчика. Он никогда не гулял и выходил только с родителями, да и на улице не отходил от них ни на шаг. Выглядел он явно не малышом, но шагал с мамой за ручку. Конечно же, мальчишку заклевали бы остальные дети, если бы Ива не караулила рядом. Он сутулился, никогда не поднимал глаз. Хоть и пялился постоянно в землю, всё одно спотыкался и вис на руке матери, в которой обычно была тяжёлая сумка с продуктами – собственно как и в другой. Вот так вроде все и знали этого странного мальчишку, а вроде и нет.
