Хунг покрепче зажмурился и прижался к кровати, как приклеился. Маленькая Лап, лежавшая рядом с бабушкой, тоже боялась пошевелиться. Подай кто-нибудь из них голос, и тетушке Кхой стало бы намного легче — ей главное было поговорить, излить душу. Однако внучата молчали, и ой ничего не оставалось делать, как вскоре тоже оборвать этот поток слов.

Матушка Эм, лежавшая без сна рядом с Шинем, раскаивалась в том, что окликнула Хунга. Сказать ничего нельзя, сразу целый сыр-бор разгорится. Кхой в последнее время совсем несносная стала, очень переменилась, раньше она просто другим человеком была. Целыми днями шпыняет своих внучат, а они-то в чем виноваты. Бедные дети, им и так без матери плохо, совсем еще малолетки, а тут еще эта постоянная ругань.

Матушка Эм подождала, пока Кхой выдохнется и умолкнет совсем, и рискнула сказать ей несколько слов в утешение. Кхой очень обрадовалась — наконец-то с иен заговорили. Она была очень обижена на дочь, и так ей хотелось выговорит вся, облегчить себе душу.

— Занята! Это она-то занята, видали! Некогда на собственных детей глянуть! Подумаешь, осчастливила — дом этот нам отказывает. Ну как все это стерпеть?

— Может, и правда некогда ей, всякое бывает…

— Некогда? А если некогда, так почему не написала, чем такая запятая враз стала?! Просто ей меня стыдно, мать, вишь, у нее деревенщина, серая, неотесанная! Ладно, пусть я деревенщина, да сама-то она кто такая? Кто ее родил, кто ее выкормил и выпоил?!

— Да нет, наверное, просто случилось что, о чем, может, и сказать тяжело.

— А что случиться-то могло? Не иначе как за американца длинноносого и пустоглазого выскочила, потому и написать стыдно! Или в тюрьму угодила за какие-нибудь проделки! А может, разбогатела так, что от своего добра отлучиться боится. Скорее всего, просто ей все здесь так надоело, что и носу казать не желает. Надоело в деревенской глуши сидеть да в земле ковыряться, вот и решила плюнуть на все, свить себе гнездышко где получше! Стыда на нее нет!

Матушка Эм молчала. Пусть лучше Кхой выговорится, может, ей полегчает. Сейчас-то она и слушать ничего не станет. Жаль только, что она в такие минуты начисто о внучатах забывает, плохо на них это скажется. А ведь она их очень любит. Конечно, права она, все вытерпеть можно: и голод, и холод, нужду самую крайнюю, а вот с человеческой неблагодарностью свыкнуться трудно. Ушли американцы, а столько тут всего за собой оставили, разве только одни разрушения? А нравы их, а их образ жизни? Много нынче таких, что все у них переняли. Бедняжка опа, эта Кхой, — вот ведь с какого бока это ее коснулось. Но ведь Нгиеты, муж и жена, вспомнила вдруг матушка Эм, вернулись же они сюда оба. Раньше тоже оставляли здесь старика отца да троих малолетних детей, а как только мир наступил, так сразу и вернулись. Как раз сегодня Нгиет по просьбе тетушки Кхой читал ей письмо дочери и сказал, что несколько месяцев назад случайно встретил ее вместе с мужем, они ехали на автобусе из Дананга в Сайгон и оба, по его словам, выглядели настоящими богачами. Дочка Кхой, одетая в моднейшее платье, в огромных темных очках, еще этак равнодушно заметила: не знаю, мол, что с моими там сталось, может, уже никого пег, бомбежки какие, шутка сказать — Б-52!..

Малыши заснули, а обе женщины долго еще тяжело вздыхали, ворочались с боку на бок, никак сои не шел. И матушка Эм, и Кхой две последние педели и ночью и днем работали в поле, засыпали воронки от бомб. Малыши питались кто где — Хунг готовил для себя и сестренки, а Шипя кормили ротные кашевары. Сегодня Кук велела, чтобы все пожилые перестали работать ночами, возвращались домой.

Ночью поднялся ветер. По листьям в саду перед домом пробегали неясные блики, словно падающая звезда на миг озаряла их своим светом, а потом они снова прятались в темноту. Со стороны ноля и от реки время от времени доносился рев тракторов. Матушка Эм, лежа рядом с Шинем, прислушивалась к этим звукам, похожим на ров танков, который раньше так часто приходилось ей слышать, и думала об Оу и о том, что та ей недавно сказала. Дочь хотела теперь жить отдельно — она хотела учиться, хотела уехать… Значит, снова будет далеко от дома…

Матушка Эм не спала, одна за другой одолевали думы. Ей вспомнились мощные, темные и жирные, дышащие жаром только что поднятые пласты земли. Сегодня на поле пришли почти все, смотрели, как работают тракторы и как оживает под ними поле. И по оттого собрались здесь люди, что не видели никогда трактора, нет, видели, раньше были у нескольких семей японские, и узкое заливное ноле ими можно было поднять, удобные были машины. Но тогда у каждой был свой хозяин, остальным от них пользы не было. Над своей-то делянкой матушка Эм привыкла мотыгой махать — наточит кузнец поострее, вот и все. В Чьеуфу таких большинство было, одна беднота. Всем миром и двинулись в Сопротивление, помогали ему, один только богатеи в стороне и стояли.

Вся жизнь так прошла, в таких трудах, думала матушка Эм, неужели и детям так жить придется? Нет, жизнь ее дочери будет совсем другой, иначе и быть не может, не будет же так продолжаться, как было еще при ее, Эм, дедах и прадедах. Разве для того все люди здесь, вся их волость да и вообще вся страна столько лет воевали, чтобы осталась прежняя жизнь, чтоб по старинке трудились от зари до зари да и нищими были, как раньше?

Все это ей не раз внушал Линь, ее будущий зять. Она понимала, что он прав. Опа и сама верила, что так будет. Они с Линем вообще хорошо понимали друг друга, и будущее им в их мечтах представлялось одинаково.

И вот скоро Оу уедет. Что же, ей опять одной оставаться? Она так мечтала, что дочь вместе с ней вернется туда, где раньше стоял их дом. Ведь не оставаться же здесь жить из милости у чужих людей? Ненароком и дочка Кхой вместе с мужем объявится, что тогда? В самом деле, не оставаться же навек в чужом доме.

Шинь вдруг застонал, засучил руками, чуть не ударив матушку Эм, она едва увернулась, а потом вдруг вскочил, но она успела его удержать:

Шинь! Ты куда? — Опа испуганно обхватила его, прижала к себе. Может, он испугался темноты? Она бормотала ласковые, успокаивающие слова и тихонько поглаживала его по спине.

Что случилось? — Кхой, только недавно задремавшая, тоже проснулась.

— Да этот чертенок, привиделось что-то ему, чуть мне но лицу не заехал!

— Кричал что-нибудь?

— Да нет, не кричал. А что?

— Так, ничего. Значит, до конца своих дней теперь с ним решили возиться?

— Не пойму что-то — не по нраву пришелся он вам, что ли?

Матушка Эм снова уложила мальчика, натянула на него одеяло и спустила с топчана ноги на холодный земляной пол. В саду раздавалось какое-то постукивание, словно колотушка в ночи стучала. Как была босиком, матушка Эм зашла за топчан, зачерпнула из стоявшей там корчаги пригоршню маниоковой муки. В той стороне дома, где квартировали кашевары, было тихо, они еще не вернулись. Матушка Эм прошла через веранду, полную заготовленного хвороста, и спустилась в сад. Некормленые куры, которых разводили кашевары, просунув в щель клювы, стучали но пустой консервной банке, подвешенной у курятника. Матушка Эм бросила им корм и, зачерпнув немного воды из бочки, налила в консервную банку.

Вернувшись, она с удивлением обнаружила в своей комнате Кхой — та стояла с зажженной керосиновой лампой в руках и, наклонившись над спящим Шинем, пристально разглядывала его. Свет лампы отбрасывал на стену огромную горбатую тень.

Итак, Банг был отстранен от должности и предстал перед судом. Теперь все только об этом и говорили. Кто мог думать, что на их волость ляжет такое черное пятно. А ведь как гордились раньше своим Чьеуфу — сколько вытерпели здесь люди и сколько подвигов совершили. Однако веру в новую власть это никак не подорвало. По-прежнему верили и Кук, и Зи, и остальным, тем, кто здесь ее представлял. Понимали, что власть ни при чем, все зависит от человека. Кое-кому это послужило и хорошим уроком — мало гордиться прошлыми заслугами и нечего ими себя успокаивать, ведь вон сколько предстоит сделать…