— Да, — вздохнула Кук, — первое время в Чьеухыонге ох как трудно было! Да еще мыши эти. Все тогда поели, кроме риса, ничего не осталось. И все же так туго, как сейчас, еще никогда не приходилось…

Суан Тхюи поставил пиалу на поднос, казалось, он только и дожидался этой фразы:

— Я как раз и приехал к вам, чтоб собрать материал для статьи «Продолжая героические традиции своей волости, партийцы и остальное население Чьеуфу возрождают к жизни поля и приступают к восстановлению родного края». Как вам такой заголовок? Впечатляет?

— Вы лучше покушайте, — остановила его Кук, — о статье потом поговорим, успеем.

Она и матушку Эм уговорила еще поесть. Кук начинала немного уставать от шумного гостя, хотя она и была ему благодарна за приход. Если б не эта живая беседа, она просто не знала бы, куда деваться, как слово сказать Эм — женщине, которую она всю свою жизнь теперь станет почитать матерью. Она понимала, у Эм уже зародились какие-то смутные подозрения, но уговаривала себя подождать: со дня на день должна была вернуться Оу, младшая сестренка Нгиа, и тогда — Кук твердо решила это — можно будет сказать, что Нгиа погиб.

А матушка Эм в свою очередь жалела Кук, что та так много работает, устает, и все уговаривала еще поесть.

После ужина Суан Тхюи собрался уходить. Уже со дворе, садясь на велосипед, он спросил:

— Кук, когда вы сможете мне уделить время?

— Давайте завтра вечерком, идет? А то днем дел больно много.

Матушка Эм и маленькая То прилегли тут же, на низком деревянном топчане, где только что все ужинали. Чтоб не докучали комары, они накрылись циновкой, и скоро стало слышно равномерное посапывание девочки. Из комнаты Кхой донеслось неясное бормотание, кажется, Кхой во сне звала дочь. Кук подошла к топчану, тихонько окликнула матушку Эм. Не услышав ответа, она взяла лампу, подошла к своей кровати, вынула из сумки красную записную книжку и авторучку, пристроила книжку на вещмешке у кровати и принялась заносить в нее все, что предстояло сделать завтра.

С начала апреля, то есть с тех пор, когда из Читхиена был выбит враг, времени прошло совсем немного, но сколько всего случилось за этот короткий период в жизни Хьена: гибель Нгиа, трудности первых контактов с городом, ранение и, наконец, Шинь и все заботы и хлопоты, с ним связанные.

Вот уже больше месяца, как Шинь был в их роте, ставшей ему отныне новой семьей. Нельзя сказать, чтобы тут все с первых шагов шло гладко. Рота была против его решения оставить мальчика. Но он ни в чем не обвинял ребят, ведь в конце концов раньше он и сам думал так, как они. Никто, кроме Малыша Тханга, не поддержал его в этом намерении. А когда похоронили Нгиа, мальчик и подавно стал чем-то вроде козла отпущения.

Хьен уже успел получше приглядеться к этому ребенку, разобраться в нем. Шинь оказался довольно умным, наделенным богатым воображением малышом. Однако, как все дети, родившиеся в обеспеченных счастливых семьях, он был очень избалован, и это раздражало Хьена. Чуть что не но нраву — и лицо мальчика сразу делалось злым, за столом он капризно отталкивал тарелку. Иногда в нем появлялась даже какая-то жестокость. Однажды Хьен из окна второго этажа увидел, как Шинь на улице закатил оплеуху девчушке гораздо старше его. Хьен тут же заставил его попросить у девочки прощения.

— За что ты ее ударил?

— А чего она не дала мне пол-яблока да еще дразнилась попрошайкой!

Когда их расквартировывали в городе, Хьен позаботился о том, чтобы Шинь жил вместе с Малышом Тхангом, и устроил их в угловой комнате одноэтажпого флигеля — самой отдаленной от здания комендатуры постройке. Каждый вечер, проверив посты на обоих берегах реки, Чать, их новый ротный, перед тем как подняться в комендатуру, непременно заглядывал туда на минутку проведать мальчика.

В комнате санинструктора, заставленной всевозможными бутылями и пузырьками, всегда пахло камфарой и спиртом. Башмаки ротного, подбитые подковами, издавали дробный стук на кафельном полу, и, едва заслышав в коридоре эти знакомые звуки, мальчик бежал встречать его. Уходя, ротный непременно доставал из кармана и совал Шиню в руку несколько конфет или какую-нибудь игрушку.

Тханг не чувствовал никакой неприязни к этому ребенку, однако держался с ним строго и порой довольно сурово, бывало даже, что мальчику здорово от него доставалось. Однако Шинь, несмотря ни на что, очень привязался к Тхангу. Но и его привязанность тоже проявлялась своеобразно. Он никогда не ластился к Тхангу, не заискивал перед ним и, казалось бы, никак не выделял его среди остальных. Не было случая, чтобы эти двое разговаривали подолгу, даже когда у мальчика был жар и Тханг ночи напролет просиживал у его постели.

— Вот лекарство, выпей, — говорил он.

— Горькое…

— Ну и что, все равно принять нужно.

И мальчик сам брал из рук Тханга похожие на пуговки маленькие белые таблетки и, чуть поморщившись, глотал. Тханг дожидался, пока он запьет лекарство, и тщательно укутывал его одеялом. «За все дни, что ребенок оставался в постели, он ни разу не подбодрил его, не сказал ни одного ласкового, утешительного слова, однако его лицо выдавало озабоченность и тревогу.

Хьен внимательно присматривался к тому, как бойцы обращались с мальчиком, пытался проанализировать собственное решение, которое, как ему иногда казалось, было продиктовано неясными, всего лишь мгновение обуревавшими его чувствами. Человек сугубо рациональный, он обычно подвергал сомнению поступки, подсказанные одними эмоциями. Но сейчас внутренний голос говорил ему, что он поступил правильно и что решение оставить мальчика было единственно верным. И не только для мальчика это было нужно, это было хорошо и для него самого, и для всех остальных бойцов.

Ребенок есть ребенок, так и надо к нему относиться, чей бы он ни был. И псе же Хьен понимал, что и после того, как кончится война, пройдет немало времени, прежде чем и его друзья-однополчане, и он сам до конца примирятся с этой простой истиной.

И даже после того, как они это осознают, им нелегко будет полюбить такого, как Шинь, увидеть в нем просто ребенка, вырванного войной из родительских объятий, то есть отнестись к нему так, чтобы достало доброты вырастить, воспитать из него хорошего человека.

Хьен скреб голову, взбивая высокую шапку белой пены. Мыло щипало глаза, Хьен жмурился, а едва чуть приоткрывал прищуренный глаз, видел новый, ранее неведомый мир: рекламы, вывески, длинные торговые ряды, забитые самыми разнообразными товарами, толпы людей, вереницы машин, белые, лиловые, пестрые наряды женщин. Люди и машины непрестанно двигались, перемещались, теснились под непрерывный, доводящий до одури гул моторов, и начинало казаться, что тут отняли у человека все отпущенное ему природой спокойствие и размеренность, превратив его в суетливого, раздраженного, загнанного хлопотуна. Нет, совсем не таким представлял себе Хьен этот город раньше; когда он думал о нем, воображение прежде всего рисовало старую крепость, древние усыпальницы королей, да и все остальное, житейское здесь, казалось, должно было быть непременно овеяно дымкой поэзии и мечты.

Хьен наклонил голову ниже. Вода реки Ароматной, зеленая, как свежие листья, сделалась вокруг него бурой. Это бурое, покрытое островками мыльной пены пятно все расплывалось, и Хьен ужаснулся: как же он, должно быть, озадачил парикмахера в мастерской у рынка Донгба. Интересно, что думал тот, орудуя ножницами и машинкой над этой головой, так обросшей густыми и грязными, в песке и земле, волосами. Но ведь до сих пор у Хьена минуты свободной не было, когда уж тут стричься или мыть голову. Кто мог предположить, что в освобожденном городе их поджидает столько забот, и притом неотложных. Все, с чем пришлось здесь столкнуться, было внове не только ему, Хьену, но и всем остальным.