В этом доме, владении матушки Кхой, последние два года размещался волостной комитет Чьеуфу. Дом был совсем новый, по-новому же и выстроенный: с плоской крышей, высоким фундаментом, он смотрелся этаким каменным кубом, в окнах красовались декоративные решетки. Настоящей владелицей его была дочка Кхой. Дом окружал большой сад, где росли плодовые деревья. Урожай с них снимали круглый год. К дому вела дорожка, обсаженная двумя рядами ровно подстриженного кустарника, кроме того, тут росло еще с десяток абрикосовых деревцев. Прежде в канун Нового года, когда ветви абрикосов сбрасывали с себя листву и сплошь покрывались бледно желтыми цветами, мать и дочь срезали их и несли на рынок в Куангчи, выручая за каждую ветку по тысяче пиастров.

Все это богатство было создано руками дочери Кхой, она оказалась на редкость предприимчивой особой. Муж ее, молодой и здоровый мужчина, весьма охочий до женского пола, был всего лишь сержантом в марионеточной армии, его часть стояла в здешнем уезде. Дочери Кхой пришла в голову мысль открыть неподалеку от села, прямо у шоссе, идущего к порту Кыавьет, бар, где продавались бы «солдатская радость», оранжад «Вирелей», пиво «Тигр» и ряд других столь же замечательных и высококачественных прохладительных: напитков. Но главным ее занятием была перепродажа американских товаров, скупленных но дешевке у солдатни. Вещи, доставшиеся ей буквально за гроши, предприимчивая особа переправляла солдатам региональных частей, расквартированных неподалеку.

И вот при таком-то доме, при таком процветании пришлось бросить все, продать, утирая горькие слезы, почти за бесценок кафе-бар, так удачно пристроившееся у реки, по которой текли деньги, и уехать в район, сняв там убогую комнатенку.

Ей хорошо были известны повадки мужа — он слыл заправским сердцеедом, и не без оснований — возле него вечно крутились какие-нибудь бабенки. Конечно, если убьют мужа на войне — тут уж другое дело, ничем не по можешь, но чтобы из-за поганой коммерции, пропади она пропадом, у тебя его из-под носа какая-нибудь бабенка пошустрее уволокла, нет уж, увольте, этому не бывать. Под бдительным оком супруги, контролировавшей не только каждый его шаг, но и каждый брошенный им взгляд, бравый сержант сделался неузнаваемым — без жепы он теперь и шагу не делал, а той только того и надо было. Потому-то так и случилось, наверно, что домой она за целый год всего каких-нибудь пару раз наведалась, да и то чтобы прихватить с собой что-нибудь поценнее — теперь на новом месте надо было свое дело открывать… Но вот подошло лето семьдесят второго, и, теперь уже окончательно бросив детей на попечение матери и даже не простившись, не повидав их напоследок, супруги, ничтоже сумняшеся, дали стрекача в провинции, что лежали намного южнее.

Ну, а дом как был, так и остался стоять; и хотя всю» округу несколько месяцев подряд беспрерывно бомбили Б-52 и все здесь было в куски искрошено, сровнено с землей, он каким-то чудом остался цел и невредим. И когда Пришло мирное время, тетушка Кхой охотно пустила в этот постылый ей дом весь волостном — пусть работают, — а сама с внучатами переселилась в дальнюю, рядом с кухней комнатенку — этот угол дома только и пострадал от бомбежек, степа в нескольких местах дала трещины, штукатурка осыпалась, черепица с крыши была сорвана взрывом… В остальных комнатах, там, где разместился волостном, все оставалось в полном порядке.

После семьдесят второго в Чьеуфу оказалось много одиноких людей, чьи близкие либо погибли, либо временно отсутствовали, либо удрали на Юг. В числе таких одиночек оказались и матушка Эм, и Кук — председательша волосткома, подселенками жившие в доме тетушки Кхой.

Дом матушки Эм прежде стоял в Срединной деревне, находившейся южнее обозначенной линии. У нее было много заслуг перед революцией, и не раз ее награждали медалями и нагрудными, знаками. Всю жизнь она отдала революции, мужья ее — она четыре раза замужем побывала, так уж получалось — один за другим погибали на войне, в сопротивлении, и из семерых детей в живых сейчас остались Нгиа — ротный К-1 и семнадцатилетняя Оу, потерявшаяся в семьдесят втором и до сей поры еще не объявившаяся.

Последнее время Эм терзало тяжелое предчувствие — почему-то, она и сама не могла понять почему, она была почти уверена в том, что Нгиа погиб. О том, что это случилось на самом деле, в их волости, кроме Кук, знали лишь немногие — Зи, Ванг, да еще несколько человек из волостного парткома. Печальное известие это тщательно скрывалось, всем было до боли жаль Эм и хотелось, чтобы она как можно позже об этом узнала. Но она, стоило Зи пару раз ни с того ни с сего ее навестить, сразу что-то заподозрила, почувствовала, правда, ее подозрения касались пока Оу. Об Оу она последнее время думала неотступно — прошло два года с тех пор, как девочка потерялась, и самое время было бы ей возвращаться домой, возвращались же другие беженцы. А вот за Нгиа матушка Эм была спокойна — через столько боев прошел, неужто теперь, под самый конец. может с ним что-нибудь приключиться. Правда, слышала она, что в Читхиене было несколько серьезных боев, но особого значения этому не придала.

Однако вслед за Зи, всего через несколько дней, пришел Банг — обрадовать, что отыскалась Оу и не сегодня завтра собирается домой из Дананга, где она эти два года служила в пошивочной мастерской. Тут-то, не успев обрадоваться как следует, и задалась матушка Эм вопросом — с чего это стало к ней в последнее время так внимательно волостное начальство? То один словно невзначай нагрянет, то другой. А потом вдруг неожиданно все поняла: ведь видела же она, что Кук как потерянная целый месяц ходит, только сразу в толк взять не могла — отчего, а случилось это сразу после возвращения Кук из Хюэ, куда она уезжала на несколько дней. Эм ее тогда спросила, не встретила ли она там Нгиа или кого-нибудь из его роты, но Кук сметалась и не ответила, промолчала. Кук стала как будто еще более внимательной к ней, чем раньше, но Эм заметила, что теперь она избегает оставаться с ней наедине. Заметила и ужаснулась, потому что сразу догадалась, почему так переменилась ее будущая невестка. Несколько раз пыталась она расспросить Кук или хотя бы поделиться терзавшими ее мыслями, но сдерживала себя. Что ж, если Кук терпит, то и она вытерпит. Кук любила Нгиа не меньше ее самой, она хорошо это знала. И теперь ночами ей то ли снился, то ли мерещился сын, в зеленой форме бойца армии Освобождения, она пыталась расспросить его о нем самом, о его друзьях, но он молчал, только улыбался, а потом исчезал, точно таял — то ли в дыму, то ли в каком-то мареве…

Ночами на поле жгли срезанный тростник, и дым тоненькой высокой струйкой тянулся высоко вверх…

Маленькая То во весь дух неслась по дороге, крепко зажав под мышкой бамбуковую плетенку с мелкой рыбой. У зарослей ананаса, росших тут же, у обочины, она остановилась и, сунув руку в самую гущу, вытащила припрятанную там школьную сумку. В ней вместо книжек лежал кусок черного картона и крохотный, как шарик от бомбы, огрызок мела.

Повесив сумку на руку, так, как это делали со своими авоськами взрослые по дороге с рынка, девочка зашагала дальше, задрав голову кверху и разглядывая ставшее темным небо. Маленький рогатый месяц, повисший над рекой, напомнил ей о рыбе, которая сейчас, тоже изогнувшись, лежала в плетенке. Она тихонько окликнула пой манную рыбку: попросила, как заклинание сказала, спасти от порки, которую, То понимала, она сегодня вполне заслужила. Ведь матушка Эм много раз ей наказывала из школы идти прямо домой, а по болтаться в поле, где в любую минуту можно нарваться на мину. Девочка с еще большей прытью припустилась домой, закрыв поплотнее школьной сумкой отверстие плетенки, чтоб не потерять рыбку.

У старой пагоды она чуть не наскочила на Кук. Кук устало тащила за собой велосипед — дорога была сплошь в рытвинах, тут и там ее перерезали следы старых траншей и окопов, в такой темноте ехать по ней было нельзя.

Кук сразу увидела То.