Шинь еще немного полежал, стало совсем невмоготу — и валяться надоело, и уже очень сильно хотелось ость. Он приподнялся и сел.

— А ну ложись! Ты убит! — прикрикнул на него мальчишка в засаленной майке и линялых синих штанах, он стоял на пригорке.

— Я давно уже убит, не хочу больше, — заспорил Шинь.

— Лежи!

— А сколько еще убитым быть?

— Пока не придет вездеход или вертолет — подбирать трупы. Тебя первый раз в игру приняли, должен все по правилам делать. Убили, значит, лежи!

Мальчик в майке охранял большой участок, который «наши» только что отбили у «врага». «Главнокомандующий» поручил ему охранять трупы «американцев» и «марионеточных солдат» — один такой «труп» лежал перед ним, это был Шинь, еще четыре лежали на берегу реки, потому что отбитый участок тянулся до самого берега реки Виньдинь.

Увидев, как послушно Шинь снова улегся в траву, «часовой» смягчился и заговорил с ним:

— Я тебя что-то раньше не видел. Ты кто? Это не тебя, — вдруг вспомнил он, — бойцы привели?

— Ага, я с дядей Хьеном пришел…

— Тогда тебе надо играть за «наших», а то несправедливо получается. — Мальчик в майке осуждающе покачал головой. — Зачем же тебя убивать!

— А я не знаю…

— Ошибка вышла. Ладно, давай вставай!

Он подозвал Шипя к себе и торжественно вручил ому кусок высохшего ствола маниоки.

— Будешь часовым!

Шинь принял свой «автомат АК» и уверенной поступью прошелся по освобожденной земле.

А в это время «ударные соединения» выбивали засевшие на складах и тракторной станции остатки «вражеской» армии. Это был поистине сокрушительный удар, врага надлежало разбить в самом его логове.

Громкие крики ребят разносились над полем. «Та-та-та» — захлебывались автоматные и пулеметные очереди. Все подтянулись к складам. Их было очень много, этих мальчишек, и по одежде можно было сразу узнать, кто откуда приехал, где раньше был: этот, в яркой и пестрой одежде, вернулся сюда из лежавших южнее провинций, тот, вест, в зеленом или коричневом, приехал из ранее освобожденных зон. Они залегли за скирдами соломы и оттуда, пригнувшись, бросились вперед через складской двор. «Врага» загнали в помещение тракторной станции и во двор, где обычно ставили тракторы. Хунг, внук тетушки Кхой, «главнокомандующий» армией «наших», весь обвязанный «маскировкой» — зелеными листьями банана, вскарабкался на стоявшую там подбитую «тридцатьчетверку» и, подняв руку, точно у него была в ней труба, громогласно и продолжительно «проиграл» сигнал атаки и крикнул:

— Вперед! За мной, товарищи!

Ребята с громким «ура» ринулись следом за ним. Даже девочки, что с корзинками и метелками убирали один из углов двора при складах, и те бросились бежать вместе с ними.

За какую-нибудь пару минут «американцы» и «марионетки» были разбиты наголову. Несколько оставшихся в «живых» были схвачены, их повели на берег реки «на расстрел».

У Хунга, «главнокомандующего», была масса дел: он носился с места на место, раздавал направо и палево приказы, расставлял часовых, отправлял дозорных и погоню — надо было выловить остатки упорно не желавших сдаваться и разбежавшихся в разные стороны «марионеточных солдат».

Шинь так и стоял, как его поставили, часовым на поле, и сейчас он этим был очень недоволен: лучше бы он был вместе со всеми, там было так весело. А здесь только одни дрозды сновали, прыгали на высоких желтых лапах по земле и что-то поклевывали. Шинь, подняв свой «АК» на плечо, размеренным шагом ходил взад-вперед, как заправский солдат. Неожиданно станка дроздов с недовольным криком снялась с места и улетела. Мимо проходили «остатки разбитой армии», их конвоировал сам «главнокомандующий». Увидев Шиня, он удивился:

— Ты чего это? Тебя же убили!

— Ага, а я снова живой, — обрадованно сообщил Шинь. — Теперь я часовой!

Хунг замотал головой — это ему не нравилось.

— Ты кого стережешь?

— Американцев. Я теперь наш боец.

— А кто тебе разрешил?

— Такой… в майке!

Мальчишки, следовавшие за «главнокомандующим» почетным эскортом, завопили:

— Лазутчик!

— Шпион!

— Измена, в наши ряды затесался враг!

Шинь побледнел.

Весь трепеща, он умоляюще посмотрел на Хунга, взывая о помощи. Но Хунг решил показать свою беспристрастность — на войне как на войне, и нечего всяким поблажки давать! Шиню велели сдать «оружие» и поставили к «пленным». Но мальчишкам и этого оказалось мало, и вопли не унимались:

— Шпион!

— Связать его надо!

— Веди его сразу к реке! Расстрелять!

Матушка Эм ночью проснулась от плача. Она потрогала Шиню лоб, убрала прилипшие, мокрые волосы.

— Ну-ну, перестань! Чего ты? Небось кто-то днем тебя напугал, а, Шинь?

Из-под топкого одеяла послышались всхлипыванья:

— Меня убили!

— Ну, перестань, успокойся, маленький! Скажи, что с тобой!

— Да-а… Он меня расстрелял!

— Кто же такой?

— Хунг!

Матушка Эм повернулась в сторону комнаты, где спала Кхой с внуками, и негромко окликнула:

— Хунг, ты спишь?

— Да не спит он, притворяется, — тут же ответил ей голос Кхой.

— Слушай-ка, Хунг, ты эти забавы брось! Что за расстрелы такие придумали! Вишь, как напугал доте, спать не может. Слышишь или нет, Хунг?

Хунг лежал тихо как мышка, голоса в ответ он не подал, хотя был далеко не робкого десятка. Просто не хотелось ему сейчас сознаваться и огорчать бабушку. Бабушку он любил больше всех на свете, просто обожал, да она и сама души в своих внучатах не чаяла, хотя постоянно на них ворчала. Хунг при ней был тихим, но в играх со сверстниками непременно оказывался заводилой и на глазах превращался в отчаянного сорванца. Однако стоило лишь ему вновь переступить порог дома, как он сразу же делался тише воды ниже травы, и на лице его, усыпанном мелкими прыщиками, появлялось какое-то отсутствующее выражение. При всем этом он был очень заботлив с младшей сестренкой и без понуканий делал любую работу по дому. Лап, сестренка его, была совсем еще несмышленышем — ей едва сравнялось три года. Эта симпатичная толстушка целыми днями крутилась возле расквартированных сейчас в их доме ротных кашеваров, льнула к ним, пела им свои нехитрые песенки и даже пыталась при этом танцевать, и солдаты тоже очень полюбили ее и баловали, как могли. Хунг все это сносил молча, старался по смотреть в ее сторону, но стоило ей протянуть пухлую руку с растопыренными пальчиками за плошкой вкусного риса с мясом, которым хотели подкормить ее кашевары, как Хунг очень сердито на нее зыркал, и малышка тут же испуганно отдергивала руку и отбегала подальше. Хунг сам стирал на себя и на свою сестренку, каждый день умывал ее утром и перед сном у колодца за домом. А совсем недавно, какую-нибудь педелю назад, он, сам еще восьмилетний малыш, один ездил в Виньлинь — бабушка поручила ему проведать ту семью, у которой они жили раньше в эвакуации, да еще повез с собой вещмешок, взятый взаймы у бойцов и набитый фруктами — апельсинами и грейпфрутами из собственного сада, — в подарок когда-то приютившим их людям. Вернувшись оттуда, он вновь приволок полный мешок, на этот раз в нем были семена для их огорода, свежий чайный лист, маниока и другие гостинцы — он никогда не отказывался от того, что ему предлагали.

— Хунг, к тебе обращаются, ты слышишь или пег? — прикрикнула на него Кхой.

Мальчик не ответил, по-прежнему притворяясь спящим. Он по опыту знал, что, если его бабка сердится, лучше всего промолчать.

— Вылитая мамочка! — начала свой ночной монолог тетушка Кхой. — У тебя язык отсох, что ли? Как воды в рот набрал, к нему обращаются, а он — никакого ответа! Тебе говорят, что молчишь-то?! Такой сопляк, а уже старших не слушает! А что за сорванец растет! Да нечему и дивиться, говорю же, весь в мамочку. Та, едва родила, десяти дней не прошло, как ребятеночка мне подкинула, а сама поскорее напялила лакированные танкетки да белые чулки, тоже мне, модница выискалась, не терпелось ей за торговлю приняться, заморскую солдатню ублажать! И в кого только такая уродилась, не пойму, нет, не в наш она род пошла, кроме денег, и знать ничего не желает. Для этой шалавы деньги — все! А до мужиков как охоча! Срам какой, кому рассказать только: детей бросить не постеснялась, за муженьком удрала! Где такое видано! Тоже мне, американку, видать, из себя корчит! Ну-ка, Хунг, поднимайся, достань из зеленого кошелька письмо, что твоя мамочка только что прислать соизволила. Три письма за все время, и стыда ни в одном глазу! Почитай-ка мне еще раз, послушать хочу. Да повнятней, а то вечно бормочешь что-то, точно каша во рту! Давай, не стесняйся, какой уж тут стыд, от родной матери письмо-то. Хотя ладно, ну тебя. Читали его мне уже, наслушалась, будет, все помню. Да разве такое забудешь? Да лежи ты, тебе говорят, лежи, не вставай. Уж как она в первом письме раскудахталась, писала: и долг-то она свой материнский и дочерний помнит, и к нам-то приедет. А теперь что выходит? Теперь-то она по-другому запела: времени нет, занята! Ишь ты какая! Опа нам, видите ли, дом этот дарит, что твой папаша построил! О господи, вот идиоты американцы, что сюда бомбу не сбросили! Самое-то место, куда бросать надо было!