– С чем пожаловали?

– Николай Иванович, насчет прописки мы, – заговорила Доброхотова. – Поженились, а живем порознь. Вот решила мужика в дом взять.

– Муж–то откуда?

– Москвич я, – выдохнул парень.

– Судились?

– За кражу, – ответил прямо.

– Чего ж к Галине перебираетесь? Или жилплощадь своя не позволяет?

– Позволяет. Наш начальник милиции не позволяет.

– Что ж он так?

– Кто его знает? Сказал: иди к жене. Коли любит, пропишет. Тебе у нее спокойнее будет. Отвяжешься от старой компании – тебе же на пользу. Вот мы и пришли.

– Пришли, говоришь? А я ведь тоже не из добреньких…

– Гражданин начальник, – забасил парень. – В отношении меня можете быть спокойным. Все плохое я в колонии оставил…

Доброхотова попыталась вступить в разговор.

– Подожди, Галина, – остановил ее муж. – Я сам расскажу. Гражданин начальник, когда я воровал, мне все равно было, как на меня люди смотрят. А сейчас не все равно. Вот уже год на свободе, а каждый день стыдно за прошлое, хоть и рассчитался за все сполна… Объятий распростертых не жду – не с войны героем прибыл, но ведь можно же человеку поверить? Вот и вы сейчас выслушаете по долгу службы и откажете.

Его перебила Доброхотова:

– Николай Иванович, жизнь у нас обоих непутевая была. И годы пролетели, их теперь не вернешь. И он и я хотим, чтобы прошлое осталось в прошлом. Потому что осознали, что не жизнь с нами, а мы с жизнью по глупости своей фокусы откалывали. Может быть, я грубо говорю, но верно. Не отказывайте ему в прописке. – Она встала и шагнула вперед, словно пытаясь загородить собой мужа. – Что станет с нашей любовью, если мы врозь будем? Мы ведь тоже хотим счастливой жизни. Может, это у нас единственная возможность поддержать друг друга…

Арсентьев промолчал и начал читать заявление, к которому были аккуратно подшиты справки, выписки, характеристики…

«Участвовал в общественной жизни… Когда начальник колонии вывел меня за ворота зоны и говорил напутственные слова, у меня комок под горло подкатывался… помогите мне устроить мою жизнь, если вас это не затруднит…»

– Характеристики не поддельные, гражданин начальник, настоящие. Я их трудом заработал, – он протянул перед собой тяжелые ладони. – Что мне кража и судимость дали? Морщины на лице, седину на голову да ушедшую радость!

Арсентьев заметил, как Доброхотова дернула своего мужа за полу пиджака.

– Вы насчет сердоболия не давите, – оторвался Арсентьев от бумаг, – все мы чувствительные. И закон чувствителен тоже. Жаль, что, когда на преступление шли, вы про это забыли. Посмотрите, сколько у вас в приговоре потерпевших указано. Послушали бы их мнение.

– Понимаю – судимость не Почетная грамота. Но жить–то надо. Мне бы только работу здесь по специальности подобрать. Слесарем–сборщиком…

– Работа найдется. Район промышленный. Вы после освобождения где работали?

– На комбинате. Сначала грузчиком, потом электриком.

– И что же?

– Через полгода уволился.

– Зарплата не устраивала?

– По собственному желанию… Зарплата устраивала.

– Тогда чего же…

– Не мое, начальника желание было. Не согласился я с ним…

Арсентьев убористым почерком написал на заявлении: «Прописку разрешаю».

– Николай Иванович! Никогда не думала, что в милиции я могу быть такой счастливой, – почти прокричала Доброхотова.

Часы пробили половину шестого. В кабинете жарко. Мучает жажда. Арсентьев выпил уже стакан воды. Очень хочется курить, но у него твердое правило: во время приема граждан – ни одной сигареты. А посетителям, казалось, не будет конца. В кабинете появилась немолодая интеллигентного вида женщина. Арсентьев узнал ее сразу – его бывшая учительница географии. Он вышел из–за стола к ней навстречу.

– Здравствуйте, Клавдия Дмитриевна!

– Здравствуй, Коля! – Взглянув на столик, уставленный телефонами, она серьезно проговорила: – Вот ты теперь какой важный. Поздравляю! Я рада, что милиция пополняется образованными, отзывчивыми людьми.

Арсентьев смущенно улыбнулся.

– Не скромничай… Как дома?

– Спасибо, Клавдия Дмитриевна. Вы–то как?

– Годы летят, но на здоровье не жалуюсь. Но, видно, скоро буду. Соседи заставят.

– Что случилось, Клавдия Дмитриевна?

– Понимаешь, Николай, – сказала она, вздохнув, – это может показаться пустяком. А для меня – серьезно… Монахова, соседка моя, ведет себя, мягко говоря, плохо. Даже на мою Альму ополчилась.

– Это на собаку, что ли?

– Да! Не люблю о людях дурно говорить, тебе это известно. Но о ней и хорошего ничего не скажешь. Злой человек. Жестокий даже. Вчера ее ребята на пустыре набросились на Альму. Камни и палки в ход пустили. Собака старая, убежать не может. К земле прижалась, дрожит вся. Хорошо, что я подоспела вовремя, – забили бы.

– Зрелище, конечно, отвратительное…

– А Монахова высунулась в окно, хохочет. Кричит на весь двор: «Ты, старый нафталин, лучше бы детей завела вовремя, а не с собакой возилась. На моих ребят не смей голос поднимать. А собаку твою все равно изведем».

«Да, у каждого свои проблемы, – подумал Арсентьев. – Для старого, одинокого человека это, может быть, и трагедия».

– Ну а в остальном–то она как? Нормальный человек? – спросил Арсентьев.

– А что ты хочешь узнать? Я пыталась с ней говорить. Но в ответ – неприязнь.

– Хочу понять, в чем дело. Вы рассказали, как она в окно высунулась и кричала. А я хочу знать, какая она дома, когда окна закрыты.

Клавдия Дмитриевна усмехнулась.

– Зачем тебе это?

Арсентьева смутил вопрос, и, наверное, от этого он заговорил с необычной горячностью:

– Да как же еще спасти вашу собаку, Клавдия Дмитриевна? Чтобы поговорить с Монаховой, надо понять ее. Может, жизнь у нее нелегкая?

Учительница задумалась и ответила:

– Нелегкая. Это правда. Сначала проводником на железной дороге. Потом маляром. Без мужа двоих ребят растит. Но такая жестокость…

– И никто не помогал ей?

– Не знаю…

– Хорошо, приглашу я ее, побеседую…

– Очень прошу тебя, Николай, сам разберись. И не наказывай ее. Наверное, ты прав – и с озлобленным человеком надо искать общий язык.

– А разве вы нас наказывали, Клавдия Дмитриевна?…От разговора с полной женщиной и ее белобрысым сыном остался неприятный осадок. Беседа с ними оказалась короткой.

Парень вернулся из колонии. Комиссия по делам несовершеннолетних направила его в пятое автохозяйство. Но там в приеме на работу отказали. Начальник отдела кадров заявил, что без среднего образования в ученики автослесаря не возьмет.

«Ну и бюрократ же этот Долбилов, – думал Арсентьев. – А ведь знает, что творит беззаконие. Знает, но творит. Не за дело, за свое спокойствие борется. Видно, хорошо усвоил, что нередко личная его работа оценивается не количеством добрых дел, а процентом нарушений трудовой дисциплины, увольняемости, текучести кадров…»

Арсентьев вспомнил, как этот Долбилов на районной комсомольской конференции говорил о важности воспитания подрастающего поколения, о профилактике правонарушений. Под аплодисменты зала он раскритиковал тогда руководителей предприятий, учреждений, ДЭЗов, которые закрыли на замки пустующие помещения, залы, красные уголки, спортивные площадки. Добрался и до директоров клубов, которые, по его словам, больше всего заботились о выполнении финансовых планов.

В этот раз досталось и Арсентьеву за то, что его оперативники слабо поддерживают контакты с заводами и фабриками, их общественными организациями. Он тогда не оправдывался и согласился с Долбиловым. Его критика в целом была правильной. Только вот на деле он сам оказался разглагольствующим демагогом, а его выступление – враньем. Призывать, а самому не делать – безнравственно. Чтобы устранить недостатки, заботиться о детях, мало говорить об этом, обвинять и разносить других. И подумал, что Долбилов, пожалуй, из того типа администраторов, которые, научившись рассуждать о важных вещах, быстро забыли о том, что они служат для людей, а не люди для них.