— Любка! Я на тебя койку займу в общежитии!

Вон как оно получается — Люба, случалось, поглядывала на подругу свысока: бестолкова, болтушка. А вот Сима едет, и молодец она во всех отношениях.

Симу оттеснили от окна: довольно ей кричать, надо и другим поговорить с Любой, надо сказать, что ее будут ждать там, в Солнечном, пусть она не валяет дурака, приезжает сразу же, как сдаст экзамены, а коллективные шпаргалки по всем билетам поступают в ее полное распоряжение. Люба едва разбиралась в шуме и в пестроте, едва могла устоять перед этим общим сердечным движением навстречу ей.

— Милые вы мои!

Руководящий Генка никем уже не руководил, хотя изо всех сил держал марку. Но он сам собою и то уже не руководил.

— У нас коллектив, — говорил он Любе. — А если ты не приедешь, будет неполный комплект…

Он говорил, а в глазах у него была тоска. Такая стояла в глазах у Генки тоска, что в пору было заплакать, глядя на него.

— Неполный комплект… — повторил Генка и отвернулся.

— Я обязательно приеду! — уверяла его Люба. — Ну что ты, Генка! Как я могу не приехать?

— Она вот только экзамены сдаст, — добавлял Сашка Грек, он стоял тут же. — Поправит немного состояние своего здоровья, в доме отдыха отдохнет. А там видно будет…

Сашка откровенно посмеивался над руководящим Генкой, и это Любу возмущало чрезвычайно. Уж не забрал ли он себе в голову, будто имеет над Любой власть? Люба действительно поедет туда, куда едет весь класс. Если Сашка хочет, то тоже пусть едет с нею, а оставаться тут — ни за что!

На трибуне, сооруженной тут же, произносили речи. Дядя Ваня, бригадир сварщиков, говорил от имени коллектива строительно-монтажного управления. Эту речь от имени управления никто не слушал. Мясистый дяди Ванин нос стал от волнения малиновым. Дядя Ваня сунул управленческую речь в карман и стал говорить о том, что когда он участвовал в легендарном рейде Конармии, то на привалах конармейцы мечтали о новой жизни. Новая жизнь — вот она! А рейд Конармии был героический, они рубали врагов почем зря…

— Бедный человек! — сочувствовала ему Люба. — Генка, ведь он правильно все говорит. Саша, ведь правда все это! А его не слушают…

Но Люба и сама слушать не могла тоже. Она с беспокойством оглядывалась. Ей все казалось, что опоздает кто-нибудь, что самой ей надо делать что-то, что-нибудь говорить, а что — она не знала, а только стояла растерянная между Сашей и Генкой, и в том было все ее участие.

Люба вспомнила о Карякине.

— Владимира Сергеевича нет… Как-то даже нехорошо: класс уезжает, а его нет. Ой, Степан! — обрадовалась она. — Степан, а где Надя?

— Придет! Зачем она тебе?

Люба и сама не знала, для чего ей нужна сестра, только лучше, если бы она была тут, рядом.

У Степана забот было поверх головы: исполком назначил его дежурным на этом провожании. Он снимал с себя ответственность за непродуманное размещение по вагонам, потом принимал на себя ответственность за погрузку багажа, потом уверял кого-то, что все будет хорошо, телеграмма на станцию назначения уже послана…

— Здоров, Говядин! — махнул Степан. — Это ты, что ль, придумал на перроне трибуну воздвигнуть.

Знакомый нам среднеарифметический человек скромно потупил очи.

— Стараемся!

— Голова! — похвалил его Степан. — Вот теперь я вижу настоящего деятеля. Поп тебе не конкурент. Ты, говорят, турнул его тогда с котлована-то?

— Уж как-нибудь, будь уверен! Забудет дорогу…

— Говядин ты, Говядин! — с отеческой нежностью сказал Степан. — Стоеросовый ты дундук, Говядин, вот что я тебе доложу.

В добавление он привлек Говядина к себе и поцеловал его в лоб, как сына.

— Иди гуляй!

Говядин пошел. Люба упрекнула Степана:

— Как не стыдно издеваться?

Степан искренне удивился:

— Что ж тут стыдного, если я этого человека очень люблю?.. Вот она, Надежда, ты все беспокоилась.

Люба хотела крикнуть Надежде, чтобы она шла сюда, к ним, но в это время грянул духовой оркестр. Опять толпа пришла в движение, где-то запели вместе с оркестром. Вдруг песню подхватили все:

Поезд, до краев наполненный пестротой и движением, был весь обращен к вокзалу. А между тем было кое-что интересное и на другом перроне.

Низкая деревянная платформа была пуста, если не считать кучки людей, среди которых чернела дикая шевелюра Кирилла. Кирилл был в рясе. Тут были также: усатый купеческого вида человек с тусклым лицом, некто длинный, похожий на журавля, бывшая певица и здоровенный верзила-губошлеп. Многие, и Кирилл в том числе, держали в руках букеты. Кирилл нервничал.

— Дьячок пришел?

— Нет, батюшка. Послали за ним.

— Вот он, слава тебе господи!

На платформу, как ошпаренный, влетел Филипп.

— Что? Как? Куда? Кирилл отвел его в сторону.

— Опять пьяный?

— Не пил, вот те крест!

— Сходи в туалет и умой лицо.

— А что здесь? Ну, ладно уж!

— Говорят, отца Александра произвели в протоиереи.

— Ладно врать-то!

— У самого глаза на лбу.

— Дела!

— Дела! — передразнил его Кирилл. — Где тебя носит? Все один, голова кругом! Помочь некому…

— Помочь, помочь… Что помогать-то?

Кирилл вышел из себя.

— Ну и рыло! Здравствуйте, матушка! — кивнул он какой-то старушке. — Как здоровьечко? Ну, благослови вас господь! — И опять дьячку: — Ладно, черт с тобой! Теперь уже все равно.

— Идет, идет! Показался уже!

…Шатуны с натугой повернули колеса еще раз и замерли на полутакте. Паровоз испустил дух. Отец Александр вступил на землю в облаках пара, как святой.

— Приехал! Слава тебе господи!

Кирилл без тени юмора вручил Александру букет. До последнего момента он как бы не верил в случившееся. Слишком такое событие было невероятно и непонятно: а как же его осведомительство, за которое он удостоился похвалы?

При выходе на Вокзальную площадь пришлось идти через толпу. Кирилл прокладывал путь, следом шел отец Александр, а за ним дьячок с охапкой цветов и вся свита. Толпа молчала. Мало кто понимал, что значило это шествие. Идет чужой человек — только это было понятно. После спора в Доме культуры его многие знали и считали в чем-то своим. «Идите к нам!» — позвали его тогда. Не пошел, видишь ли… Как волка ни корми, он все в лес смотрит.

Степан заметил, как Надежда живо обернулась на говор и стала протискиваться через толпу. Отец Александр царственно нес самого себя — так, как если бы толпа не стояла по обе стороны от него, а лежала ниц. На момент Надежда встретилась с ним взглядом. Отец Александр не выделил ее из толпы — ни радости, ни удивления не изобразилось у него на лице, никакого движения сердца. Чужой человек прошел мимо нее. Чуждый. «Вот это да!» — ужаснулась Надежда.

— Вот это да! — повторила она, подойдя к Степану и к Любе. — Поп-то наш, видали? Ну, ты подумай!

Степан помрачнел, по-своему истолковав ее удивление. Он был глупый в этот момент, как все ревнивцы, и потому не понял, что то была радость освобождения. Тревога, которую поселил в ней священник странной своей любовью, вдруг сразу ушла, как не было. «Ложь это все, ложь! — ликовала Надежда. — Я свободна!»

На привокзальной площади стоял ослепительный автомобиль — Кириллова обнова. Костя Ряхов сидел за рулем вальяжным тузом.

Отец Александр задержался оглядеть площадь. Ему подумалось косвенно, вскользь, что вот так же он стоял уже когда-то на автобусной остановке. «Все кажется. Все нам только кажется». Слишком далекое воспоминание!

Но такое же было и ближе когда-то… Сидел за рулем тот же наглый Костя, а отец Александр стоял и смотрел издалека на нее, на вторую свою звезду. Он надеялся увидеть ее и теперь — в последний раз. Толпа, через которую он шел, переместилась ближе к площади, чтобы видеть, как чужой человек сядет в свой лимузин. Надежды в толпе не было. Отец Александр сел на заднее сиденье и обернулся. Вон она!