Он выдержал паузу, чтобы мысль была как следует понята. Она была понята. Священник остался удовлетворен.

— У Маркса не сказано «для народа». «Религия есть опиум народа» — сказано у него. В этом есть мысль о том, что веру в бога люди создали для себя сами. Я уважаю моего оппонента. Думаю, он способен понять, как при помощи безобидного словечка «для» глубокую мысль можно нечаянно обратить в плоскую.

Зал молчал. Тут была уже не игра, не легкость, не блеск, не пассажи. Тут была мысль, которая захватывала сама по себе, увлекала естественным и спокойным течением.

— Но не будем слишком придирчивы, сочтем эту неточность за оговорку. Если бы я был ловкач, как думают обо мне, я поступил бы иначе. Я мог бы сказать, например, что опиум не такое уж абсолютное зло. От опиума человек погибает, но опиум применяют и в медицине. В разумных дозах он необходим человеку. Но я не поступаю так. Я знаю: слова про опиум — еще не вся мысль. После этих слов у Маркса, помнится, не точка стоит, а запятая. Известно ли моему оппоненту, что стоит у Маркса после запятой? В тишине весь зал услышал чей-то сокрушенный вздох:

— Силен, бродяга!

Отец Александр надел очки неизвестно зачем, снял их и надел опять. Вид у него был виноватый.

— Прошу меня извинить за этот допрос. У меня не было цели стяжать себе лавры марксиста.

Он уже спустился с эстрады и пошел по проходу к двери, когда Карякин встал, будто тугая пружина, скрытая в нем до поры, вдруг сработала.

— Погодите, отец Александр!

По другому проходу Карякин вышел вперед и обратился к священнику через ряды кресел.

— Вот это хорошо, что вы сюда пришли. Не слишком знаю церковные порядки, но, надо думать, вам влетит. Или нет?

В зале засмеялись — охотно, отзывчиво, с добром.

— Лектору нашему не повезло. Но я вас прошу, отец Александр, побеседуйте еще со мной. Думаю, что терять вам уже нечего. — Карякин помолчал и добавил как-то уже по инерции: — Кроме своих цепей…

Опять дружно отозвался зал — «цепи» поняты были впрямую. Карякин повернулся к залу и укоризненно развел руками: «Ну нельзя же так!» Священник опустил глаза.

— Насколько мне известно, отец Александр, религия сама никогда не ставила себя рядом с наукой, а всегда с торжеством подчеркивала, что она, религия, есть другой способ познания, основанный на вере.

— Чепуха! — крикнул расстегнутый студент. — Религия с давних времен примазывается к науке!

Парень этот оставался верен себе, резал правду-матку направо-налево. Карякин повернулся в его сторону:

— Еще один оппонент… Вот если служенье музам не терпит суеты, то служенье истине — тем более. А есть другая формулировка: не лезь поперед батьки в пекло.

Парень на этот раз сел сам, недоумевая, что же такого нежелательного он сказал.

— Религия — творение человеческое. Вы, отец Александр, это признали. Но в человеке нельзя отгородить стеной разум от чувства.

— В религии присутствует то и другое.

— Вот и прекрасно, отец Александр. Давайте же поглядим, как в ней присутствует разум. Вот бог создал мир — что это значит? Не каждый отдельный предмет он создал, иначе бог был бы просто искусный человек, мастер на все руки. Нет, нет! Религия этого не допускает! «Это вульгарное представление, — говорит она. — Это низменно». Ну что же, устыдимся своей некультурности и постараемся глянуть на богово творчество с философской, так сказать, колокольни. Бог создал все и ничего в отдельности. Но, с другой стороны, он создал все в отдельности, так как всеобщее может состоять только из частностей. Вы улыбаетесь. Я вас не убедил?

Священник улыбался. Как-то тихо он улыбался и очень загадочно.

— Мы неловко стоим, — сказал он.

Оно и верно, стояли они неловко: каждый в своем проходе.

— На сцену! — подхватили в зале: начинался второй акт.

— Ну, вот тут хоть, что ли… — сказал священник, остановившись у барьера оркестровой ямы. — Владимир Сергеевич? Извините, плохая память на имена. Вы, Владимир Сергеевич, не можете говорить языком религии. Ее тон и ее вкус совершенно вам не знакомы. Тон и вкус религии в догмате. Догмат — отрицательное понятие в науке, но в религии все иначе. Вера в бога не распутывает узлы, она их разрубает. А то и вовсе перешагивает через них и идет дальше своей дорогой. Вот ведь что!

— Я это понимаю, — возразил Карякин. — Но язык логики, надеюсь, не чужд и вам?

— Логики не отвергаю. Но ваше рассуждение правильно только само по себе, отдельно от бога. Богу свойственна одна только высота всеобщности, а конкретность ему несвойственна. В здравый смысл это не укладывается, но тем хуже для здравого смысла — в этом логика религии. И в этом же, как ни странно, ее странное очарование.

По-видимому, тут действительно была тонкость, которую Карякин не углядел. Он сел на барьер оркестровой ямы, потер лоб и встал опять. Он искал ход, как в шахматах..

— Если очарование состоит в насилии над здравым смыслом, то это действительно странное очарование! На чем стоит религия? Формальное умозаключение она облекает в плоть. Ничто для нее нечто. Абстрактное для нее конкретно. Ну, какая же тут, отец Александр, высота всеобщности? Это эмпирическое ползанье — высота всеобщности? Вы, я знаю, математик. Скажите: можно ли представить себе как реальность корень квадратный из минус единицы?

— Этого не нужно делать. Для чего?

— Вот именно — для чего? Иррациональное число — понятие сугубо абстрактное. Существует оно только в сознании и в этом качестве только нам и требуется. Но давайте-ка мысленно иррациональное число поднесем в подарок религиозной идеологии и поглядим, как она с ним обойдется. Она возгордится: экая высота! Но кончится тем, что сначала она напустит сюда мистики, а потом из всеобщего понятия все же слепит какого-нибудь конкретного идола. Иначе она не может: высота высотой, а все-таки лучше, когда потрогаешь руками.

— Практика — критерий истинности, — возразил священник. Карякин с грустью покачал головой.

— А ведь вы улыбаетесь, отец Александр. Вы улыбаетесь… Как обращается с фактом религия? Пророку такому-то явился бог — вот и все. Это что, основание истины? Это чувственное насилие. Вот тебе факт, и верь, что бог есть. А не будешь верить — поплатишься. От мистики и субъективизма религия шарахается к самому вульгарному объективизму, и это понятная вещь: крайности смыкаются. Религия вынуждена волей-неволей приноравливаться к объективному познанию. Тут-то, между прочим, я дал бы слово горячему товарищу (все оглянулись на расстегнутого парня). Он хотя и не вовремя, но верно крикнул, что религия издавна примазывается к науке, старается к ней приобщиться. Но так как религия от природы — невежда, то делает она это подобно козе, которая жует театральную афишу и думает, что таким образом она приобщается к искусству.

«Понесло! — подумал о себе Карякин. — Нехорошо. Надо поделикатнее!» Но тут же, вопреки этой разумной мысли, он плеснул масла в огонь еще более.

— Ну, вот вы молчите, отец Александр? Сказали бы что-нибудь.

— Позвольте мне сесть, — попросил священник.

Зал ликовал: все-таки поп сдался!

А он не сдался. Когда стало потише, отец Александр сказал:

— Так или иначе, религия расширяет сферу чувств.

Карякин воспламенился, как летучий эфир от искры.

— Было, отец Александр! Несколько тысячелетий назад… Тогда религия была и философией, и правом, и моралью, и эстетикой, и естествознанием, и даже поваренной книгой. Тогда она восполняла людям недостаток теории. Но когда явилась наука, религия встала у нее на пути. Чем некультурнее человек, тем прочнее его привязанность к религии. У древних евреев не было ни науки, ни искусства, как у греков или римлян. Они не испытывали в этом нужды. На все и вся у евреев был Ягве, их бог. Сугубо религиозному человеку не нужно образование, он счастлив своими иллюзиями.

Священник кивал. Едва заметно, правда, но Карякин заметил. Некоторые возражения он не выставлял, а подбрасывал. Мысли Карякина священник сверял со своими.