Я подошла поближе:

— Привет, Светка, — сказала я. — А что ты читаешь?

— «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», — нехотя ответила Светка, не глядя мне в глаза.

— Хороший выбор, — похвалила я, и, чтобы поддержать разговор, спросила, — И как, нравится?

— Глупая детская сказочка, — скептически пожала плечами Светка. — Для дошколят.

— А зачем же ты тогда читаешь? — удивилась я.

— Готовлюсь я.

— К чему готовишься? — продолжала допытываться я.

— Хочу захватить мир, — нахмурилась Светка и с досадой отмахнулась от зеленоватой стрекозы, пролетавшей мимо. — Там это хорошо описано. Способ такой. Бери и пользуйся.

— А зачем тебе захватывать мир? — осторожно поинтересовалась я, стараясь не показать удивления.

— Захвачу мир, стану правителем и введу смертную казнь, — недобро скривилась Светка и вызывающе зыркнула на меня из-под нахмуренных выгоревших за лето бровей.

— Зачем смертную казнь? — у меня чуть глаза на лоб не полезли от такой светкиной кровожадности (в бабушку, видать, Элеонору Рудольфовну пошла нравом).

— Всех третьедомовцев казнить велю.

— А что они тебе сделали? — не унималась я, допрашивая это свирепое дитя.

— Я не буду с тобой обсуждать это, — сообщила Светка, захлопнула книгу и с вызовом произнесла, — ты чего сюда пришла?

— Тебя ищу, — решила не накалять ситуацию я. — ты же из дому сбежала.

— Я не сбегала! — вспыхнула Светка.

— Ну, не знаю, я вернулась с работы, а дома Римма Марковна валокордин пьет, Лёля невыгулянная осталась. Скулит в уголке. Мало ей, что Нора Георгиевна в больнице, так еще и ты её бросила.

— Вернусь и выгуляю, — буркнула Светка.

— И как долго ей терпеть?

— Ой, сейчас вернусь! — фыркнула Светка.

— Тогда пошли, я тоже домой иду, — сказала я.

Светка вскочила с травы, расправила складки сарафана, отряхнула его от налипших травинок и пошла рядом со мной.

— Так зачем ты решила третьедомовцев казнить? — напомнила я, убедившись, что долг и обязательства перед Лёлей превысил Светкину кровожадность.

Светка засопела носом, но мой вопрос проигнорировала. Вот до чего несгибаемый и упёртый ребёнок, вся в семейку Горшковых прямо.

— Я потому спрашиваю, что жизненного опыта у меня побольше твоего будет, — примирительно пояснила я, — вдруг советом помогу каким.

— Ничем ты мне уже не поможешь! — в голосе Светки явно послышались слёзы, и я поняла, что дело нешуточное.

— А всё-таки расскажи, — потребовала я, резко остановившись.

Светка с размаху уткнулась мне в подол и вдруг разревелась. Я опешила. Светка не плакала никогда. Почти никогда. Во всяком случае я рыдающей её видела всего пару раз. И каждый раз дело было серьёзное, к примеру, вывихнутая лодыжка на футболе или случайно оторванная голова выкрашенного зелёнкой зайца по имени Йорик.

И вот сейчас она ревела, хрупкие плечики вздрагивали, а я гладила её по голове и утешительно что-то шептала. Наконец, поток слёз иссяк и Светка, высморкавшись в мой носовой платок, хмуро заявила:

— Домой пошли.

— Сейчас пойдем, — согласилась я и сказала, — знаешь, Светка, ты, конечно можешь ничего не рассказывать и постараться решить проблему сама…

— Нет у меня никакой проблемы! — вскинулась Светка.

Я дипломатично не стала напоминать ей о минутной слабости, зато сказала так:

— Если бы не было проблемы — тебе не нужно было искать пути, чтобы захватить мир и отомстить третьедомовцам. Кстати, что же такого ужасного они натворили? Недостаточно восхищались твоим новым нарядом или что?

— Да ты! Ты! — глаза Светки опять налились слезами, — ты не понимаешь!

— Не понимаю, — согласилась я, — Значит, ты объясни мне, и я пойму.

— Не буду, — надулась Светка.

— Ну как хочешь, — показательно-равнодушно согласилась я и добавила, — тогда идём домой, там Лёля ждёт. И Римма Марковна уже весь валокордин небось выпила. Не напасешься на неё.

Мы прошли немного по дорожке. Я молчала. Светка тоже, но поминутно поглядывала на меня, буду спрашивать дальше или нет. Я делала вид, что увлечена рассматриванием окружающего пейзажа (он, конечно, особо не радовал, так, тщедушные берёзки и рябинки, посаженные на прошлом субботнике нашими комсомольцами, причём даже ямы вокруг саженцев ещё не заросли травой. Но Светке знать об этом незачем, поэтому я шла и восторженно крутила головой на каждую берёзку и рябинку).

И Светка не выдержала:

— Маам, — тихо сказала она.

— Что?

— Как бы ты решила такую проблему?

— Какую именно?

— С третьедомовцами…

— Не знаю.

— Ну ты же сама говорила, что опыта у тебя много и ты знаешь! — возмутилась Светка.

— Для того чтобы решить проблему, нужно знать, что это за проблема, — изрекла мудрость я, — а как я могу знать, что там у тебя с третьедомовцами, если ты молчишь, как партизан!

Светка засопела носом. Я не торопила — пусть учится сама принимать решение.

Наконец, она тихо сказала:

— Они обзывались…

— За обзывание не карают смертной казнью, — покачала головой я.

— Они плохо обзывались.

— Матерились?

— Нет.

— А как?

Светка опять помолчала и, собравшись с духом, выпалила:

— Что я незаконнорожденная, байстрючка! И приживалака! Что вы меня из жалости приютили!

От неожиданности я аж остолбенела и стояла с совершенно глупым видом, хлопая глазами.

Мда. Ситуация.

Я ожидала всего, но как-то совершенно выпустила, что дети очень жестокие, а взрослые — завистливые, и история с Олечкой и Светкой будет обсуждаться и сопровождать Светку всю жизнь. А сейчас Светке предстоит идти в школу. Она — девочка одарённая, прирождённый лидер, плюс воспитание, что мы сейчас ей даём, и успехи у неё будут выше, чем у одноклассников, поэтому её могут (и однозначно будут) вот этим дразнить и даже издеваться.

Но нужно было что-то отвечать.

— Какая ерунда! — деланно рассмеялась я.

— Но ты же не моя родная мама, — сказала Светка с дрожью в голосе. — Моя мама меня бросила.

— Ничего она тебя не бросила! — невозмутимо сказала я, — С чего ты взяла? Твоя мама — артистка, работала здесь у нас в городском театре. Сейчас уехала в Чехословакию. Надолго. На несколько лет. А я — твоя родная тётя. И папа у тебя есть. Был. Он умер в прошлом году. Ты же помнешь.

Светка медленно кивнула.

— Надо будет сходить с тобой к нему на кладбище. Проведать, — вздохнула я. — Твой папа был очень уважаемым человеком в городе. Но у него было больное сердце.

— А почему мама уехала? — спросила Светка, вся в раздумьях.

— Ну она же актриса. Ты разве забыла? Ей нужно на гастроли, на выступления. Туда не берут маленьких детей. Там же нету школы.

— А когда я увижу маму?

— Вот пойдёшь в школу, будешь учиться на одни «пятёрки», выучишь иностранный язык, чтобы свободно разговаривать, научишься играть на фортепиано — и сразу встретишься с ней.

— Хорошо, — серьёзно сказала Светка, — я буду учиться лучше всех! И увижу мою маму.

— Вот и молодец, — похвалила я её, — а теперь вытри слёзы и пошли уже домой. Тебе ещё Лёлю выгуливать, а нам с Риммой Марковной пора в больницу — Нору Георгиевну проведать.

И мы пошли домой.

Урсинович страдал. Он слонялся туда-сюда по конторе депо «Монорельс» и искал сочувствия. Найдя любые свободные уши, он жаловался и вещал, как его несправедливо и мерзко оболгали и подставили, и что он совсем не это имел в виду. И вообще — во всём виновата я — Лидия Степановна Горшкова, мещанка, карьеристка и просто плохой человек.

Народ слушал. Кто-то действительно сочувствовал, кто-то посмеивался, кто-то — даже злорадно.

По депо «Монрельс» поползли слухи. Альбертик вызвал меня и сказал:

— Лидия Степановна! Прошу прекратить всё это!

— Альберт Давидович, — удивилась я, — слухи распускает Урсинович, — как прикажете его заставить молчать? Это же ваш протеже! Вот сами и воздействуйте на него. Сейчас он на меня бочку катит, завтра — на вас начнёт. И хорошо, если у нас в конторе, а если — за пределами нашего депо? Если наверх пойдёт?