— А разве это социализм, когда тебе ни еды, ни одежки? По-моему, не беда, если куры и поклюют чего на поле, только бы не колосья!

— Так, теперь все ясно! Как могут руководители вести за собой бригаду, когда у самих в голове путаница! — Тут я отругал бригадира, забыв о разнице в возрасте, и минут пятнадцать втолковывал ему, что большая критика должна вызвать большой трудовой подъем, что необходимо соблюдать все правила и исполнять все указания инстанций…

Сидя на корточках, он долго молчал, почесывая бородку, потом сказал:

— Нет уж, простите, в этом деле У Лю вам не помощник. Хотите класть яд — кладите сами!

Он взвалил на плечи небольшой плуг и решительно зашагал прочь.

В тот же день я сам взял полкило зерна, смешал его с сильнодействующим ядохимикатом «1059» и разложил между жилыми постройками и полем. А чтобы яд не повредил рабочему скоту, я сделал так, чтобы кучки зерна были заметны издали — подпаски увидят их и отгонят быков. Но замысел мой успеха не имел.

Я взял с собой командира взвода народного ополчения и пошел проверять, не нарушают ли крестьяне запрет использовать фекалии для собственных огородов. Вдруг от высланных мной в разведку ребятишек я получил сообщение, что куры вновь появились на поле. Малыши кричали, похваляясь друг перед другом: «Это я первый увидел!», «Нет, я!»

Они не обманывали. Действительно, кто-то накрыл кусками черепицы несколько кучек отравленного зерна, а одну кучку прикрыл деревянной миской. Совсем убрать отраву у него, видно, не хватило смелости, и он лишь позаботился о том, чтобы куры не клевали зерно. В отдалении бродило десятка полтора кур. Они явно были встревожены и, увидев меня, завертели головами, словно советовались, в какую сторону им удирать.

Я выругался в душе: до чего же эгоистичны эти крестьяне, никакой социалистической сознательности! Неудивительно, что и с коллективным хозяйством у них ничего не выходит. Бросившись вперед, я раздавил ногой черепицу и расшвырял зерно так, чтобы его больше нельзя было прикрыть. Затем я поднял с земли деревянную миску.

— Это из дома Хайяцзы, — объявила одна из девчушек.

— Чьей бы она ни была, я ее конфискую! Пока не напишут самокритику, обратно не верну.

— Ха-ха, отобрали, отобрали! Да еще бумагу велят написать, вывесят в правлении…

Двое бритоголовых несмышленышей захлопали в ладоши и не без злорадства рассмеялись. Но те, что постарше, смеяться не стали, а побежали сообщить новость взрослым.

В тот же вечер всю деревню облетела весть, особенно взбудоражившая женщин: Юэлань уходила в большую бригаду на земляные работы, вернулась поздно, а соседи недоглядели, и все ее куры подохли от яда.

Я узнал об этом, когда уже смеркалось. Сквозь дым костров, на которых жгли рисовую солому, было видно, что вдалеке, у дома Юэлань, столпились женщины как перед собранием. Я удивился — сколько народу разволновалось из-за такой мелочи! Еще больше удивился я, услыхав доносящийся оттуда горький плач; он лился, дрожа и прерываясь, словно тоненькая струйка ледяной воды.

— Господи, последние четыре курицы! Хайяцзы пора в школу идти, чем же теперь платить будем? Да разве я хотела вредить бригаде, просто у меня другого выхода нет. Сами-то не едим досыта, а уж куры…

Кое-кто из женщин украдкой вытирал глаза полами одежды.

Я ждал, что Юэлань станет бранить меня, но она умолкла, когда я подошел ближе.

Крепко сколоченный, простоватый на вид крестьянин средних лет сидел на корточках, обхватив руками голову. При виде меня он выпрямился. У него было темное лицо, удлиненный подбородок; полотняная рубашка, явно не по росту, продралась на плечах и еле вмещала его широкую грудь. Глядя на окружающих, он все время щурился — наверно, был близорук.

Я окинул его взглядом.

— Тебя зовут Чаншунь, да? Ты, говорят, все время в специализированной бригаде работаешь?

— Там я уже все закончил. — Он улыбнулся и протянул мне помятую сигарету.

— Спасибо, не курю.

Он осторожно спрятал сигарету обратно в пачку, долго потирал руки, потом обратился ко мне с речью:

— Вы, товарищи начальники, право слово, хорошие люди. Да не будь компартии, нового общества, разве вы поехали бы в наши проклятые места, да еще на свои деньги, со своей едой…

Я не любил комплиментов и, оборвав его, сразу заговорил о курах.

— Куры? — Он вздрогнул, по его лицу пробежала горькая усмешка; потом он повернулся к жене и закричал: — Ну, чего ревешь? Шла бы домой! — И снова ко мне с улыбкой: — Что об этом говорить! Просто у бабы моей никакого соображения нет, вся жизнь для нее в этих курах. А по-моему… — Тут он замолк, как бы подыскивая слова, полные губы его чуть заметно шевелились.

Коротко подстриженный мальчонка — наверно, Хайяцзы — подбежал к нему, обхватив ручонками:

— Папа, папа, я хочу в школу! Хочу учиться!

Чаншунь больно щелкнул его по макушке:

— Уймись, неслух!

Мальчик заревел, кто-то из окружающих бросился его успокаивать, другие стали упрекать Чаншуня… Поднялся страшный шум.

— Не нужно его бить, — заговорил я, — бить людей нехорошо, надо, чтобы человек сам все правильно понял. Руководство Отряда надеется, что ваша семья извлечет урок из случившегося и он послужит на благо воспитания всего коллектива. Поэтому вам предлагается немедленно написать самокритику и размножить ее в сотне экземпляров…

— Самокритику? Размножить?.. — Чаншунь задрожал всем телом.

— Вывесить в каждой бригаде, в правлении, в коммуне. Посмотрим, как будет вести себя твоя жена, и решим вопрос — вывешивать ли самокритику в той бригаде, откуда она родом… Самокритика должна быть готова сегодня же.

Чаншунь схватил меня за руку и, не глядя мне в глаза, заговорил медленно, запинаясь:

— Вы бы… Вы сделали бы… доброе дело… Моя жена, она такого не выдержит…

— От меня ничего не зависит — это распоряжение Отряда.

Он умолк и словно застыл, уставясь на камень перед домом.

Тем временем кто-то из женщин уже увел Юэлань. Остальные повздыхали и тоже вскоре разошлись. Лишь ребятишки все еще разглядывали и ощупывали мертвых кур, уже застывших и почерневших.

Люди, ясно почувствовал я, начали меня бояться и стараются держаться подальше. Даже балагур дядя Лю, возвращаясь с работы, вопреки обыкновению не заговорил со мной. Лишь взглянул на кур, вымыл в пруду свою мотыгу и сказал как бы про себя:

— Молодцы! Крепко взялись за классовую борьбу. Вот изведем всех буржуазных кур, буржуазных свиней — сразу с крестьянами легче работать будет…

И, насупившись, зашагал прочь.

Неужели я допустил ошибку? Но, снова обдумав все, решил: нет, наверно, я прав. Я вел борьбу с капиталистическими тенденциями, да и о всех принимаемых мерах предупреждал заранее. Как уполномоченный Отряда, я обязан был проявлять твердость!

Сразу после этих событий я уехал в уездный центр на курсы по агротехнике и на несколько дней оторвался от бригады. Краем уха лишь слышал, как два члена бригады, привозившие удобрения, рассказывали, что в семье Чаншуня не все в порядке. Юэлань вроде бы с расстройства два дня лежала пластом, свекровь на нее сердится — мол, уронила честь семьи, мальчонка плачет, ночами не спит. Сам же Чаншунь, как рабочий вол, весь день надрывается, а вечером придет домой, уронит голову на руки и молчит. Но все эти семейные дела меня не интересовали.

Когда я вернулся в бригаду, мне первым делом сообщили о крупной ссоре между Чаншунем и его женой.

Я направился к Чаншуню. Он сидел на пороге дома, расставив ноги в рваных матерчатых туфлях, скрючив свое большое тело и запустив узловатые пальцы в волосы. Рядом стоял, заложив руки за спину, дядя Лю и сердито выговаривал ему:

— Ты что, спятил? Все вокруг твердят: какая, мол, хорошая пара, а ты? Бык бешеный! Ты прямо как пес, что кусал Люй Дунбиня^[15], — ни стыда, ни совести…

Чаншунь долго сидел не шелохнувшись, потом вдруг вскочил и зарычал (тут от него пахнуло перегаром):

— Ну, хватит об этом!