— Окити, — осторожно начал Сайдзё, — Цурумацу… его больше нет. Он умер несколько дней назад.

Ноги у Окити подкосились, не в силах удержать ее хрупкое тело, и она, прислонившись к стенке, медленно сползла на пол. Казалось, время для нее остановилось; парализующая все вокруг тишина прерывалась только легким шорохом — это она, бедняжка, беспомощно и отчаянно царапала ногтями татами. Потом из горла ее вырвался стон, протяжный и печальный, и от этого нечеловеческого звука у Сайдзё волосы зашевелились на затылке.

— Цурумацу умер?! Нет, Сайдзё, нет! Сейчас же скажи мне, что это неправда! — запричитала несчастная женщина; потом бросилась на Сайдзё и в отчаянии принялась колотить его кулаками в грудь. — Ты ведь сам убедил меня, что все будет у вас в Симоде хорошо, только мне нужно уехать оттуда! Ты обещал, что с Цурумацу все будет в порядке! Как же так… о чем ты говорил, если его уже нет в живых?!

— Я все понимаю, Окити, — уныло ответил Сайдзё, и голова его поникла. — Теперь я осознал, как сильно ошибался! Нельзя передать, как сожалею о том, что говорил тебе тогда!

— Выходит, ты не обманываешь меня? — переспросила Окити, — голос ее стал на удивление холодным, почти равнодушным. — Значит, это правда и Цурумацу действительно мертв.

Сайдзё в отчаянии кивнул и стал рассказывать:

— После того как ты уехала, он словно с ума сошел. Вбил себе в голову, что ты бросила его умышленно, потому что не любила и не захотела разделить с ним ту жизнь, которую он мог тебе предложить. Пытался забыть тебя, возненавидеть, но из этого у него, конечно, ничего не получилось. Вот он и не придумал ничего лучшего, как направить всю ненависть на самого себя. Наказывал свое тело алкоголем, да в таких огромных количествах, что это и свело его в могилу так рано. Поначалу я решил, — ну, это временно, старается забыться. Думал, тоска его минует, потом придет он в себя и станет прежним. А еще через некоторое время найдет себе другую женщину и создаст семью. Но все произошло совсем не так, как я ожидал. Дела у него шли все хуже, и я понял, что он потерял всякий смысл жить дальше. Вот тогда-то я и понял, как был не прав! Решил — разыщу тебя и уговорю вернуться к Цурумацу. Вот только у меня долго не хватало душевных сил признаться ему в том, что я натворил. Каждое утро я убеждал себя в том, что обязательно обо всем расскажу ему, но только завтра. А на следующий день повторялось то же самое. Так шли день за днем, ну а потом было уже слишком поздно что-либо предпринимать и менять. У тебя есть все основания ненавидеть меня, Окити-сан, — неправильно я поступил в отношении тебя и Цурумацу. К тому же еще и оказался трусом — так долго не желал признаться в своей ошибке лучшему другу. У меня была возможность спасти его!

Он остановился и немного помолчал, тяжело дыша, словно не в силах сдерживать эмоции; потом продолжал:

— Теперь всю оставшуюся жизнь я буду просыпаться, испытывая глубочайшее чувство вины перед своим другом, и никогда мне уже не избавиться от своего тяжкого бремени. Ведь я убил Цурумацу, друга и названого брата! И это так же верно, как если бы я пронзил его сердце мечом.

Сайдзё закрыл лицо руками и заплакал. В тот день отважный и самоуверенный молодой человек со сверкающим взором умер в нем навсегда, а его место занял другой — подавленный и вечно угнетенный.

«Вот и еще одна жертва в череде сломанных жизней, которые оставил после себя в Симоде Тоунсенд Харрис» — так подумает с грустью Окити впоследствии.

А сейчас, крепко вцепившись в Сайдзё, она воскликнула:

— Нет! Ты был лучшим другом Цурумацу, а потому я не могу испытывать к тебе ненависти! Моя мать всегда уверяла меня, что наша жизнь управляется судьбой, которую мы не в силах изменить, а стало быть, должны принимать то, что имеем. Но все же ты можешь сделать для меня кое-что: покажи мне то место, где похоронен Цурумацу, чтобы я могла приходить туда всякий раз, как почувствую боль в сердце и пойму, что мне обязательно нужно быть рядом с ним.

Сайдзё молчал: не знал, что ответить Окити. Собирался сказать ей, чтобы не возвращалась в Симоду, там ее снова начнут преследовать печальные воспоминания и призраки прошлого. Но, теперь уже не уверенный в себе так, как раньше, побоялся давать ей очередной совет и сказал только:

— Хорошо, я отвезу тебя туда. Но мне бы не хотелось задерживаться здесь, в Мисиме. Ты можешь закончить тут все свои дела и подготовиться к отъезду… скажем, через три дня?

Окити облегченно вздохнула.

— Конечно; я буду готова даже раньше, мне тут больше делать нечего. Всю жизнь я считала своей родиной Симоду и всегда стремилась туда. И не важно, где я находилась, — сердце мое принадлежало Симоде. Не раз я пыталась, Сайдзё-сан, стряхнуть с себя пыль родного поселка, позабыть о нем и о своем прошлом. Но у меня из этого так ничего и не получилась, а судьба распоряжалась моей жизнью так, что дороги все равно вели меня в Симоду, как бы я этому ни противилась.

Сайдзё отправился переночевать на ближайший постоялый двор, а Окити в тот вечер написала чудесное стихотворение, где попыталась выразить свои чувства. В нем говорилось о любви, которой двоим так и не удалось насладиться в полной мере. Позже она сожжет это стихотворение на могиле Цурумацу.

В ту ночь впервые за несколько месяцев ей приснился Цурумацу. В таком виде он никогда не являлся ей в сновидениях: лицо покрыто глубокими морщинами, в глазах сверкает ненависть… Когда он увидел Окити, черты его тут же смягчились, кожа разгладилась, в глазах заиграл теплый огонек… Перед ней — прежний Цурумацу, юный и любящий. Но он говорил ей такие вещи, которых она не желала слышать, — зажала уши ладонями, чтобы ничего не знать. Но Цурумацу всегда обладал четкой речью и громким голосом, и Окити не смогла заглушить его слова.

«Окити, не нужно тебе возвращаться в Симоду. Для меня ты уже ничего не в состоянии сделать, а сама в Симоде опять станешь объектом насмешек и презрения. Все станут называть тебя, как прежде, — Тодзин Окити. Оставайся в Мисиме и доживай там остаток своей жизни в покое и мире, пока не присоединишься ко мне, и тогда мы снова будем вместе. Я буду ждать тебя, и не имеет значения, сколько времени мне придется томиться в ожидании… только — прошу тебя! — не возвращайся в Симоду…»

Окити проснулась в холодном поту, ее всю трясло — настолько реальным показался этот странный сон.

— Нет, нет! — испуганно зашептала она, обращаясь к Цурумацу и постепенно приходя в себя. — Я обязательно должна вернуться в Симоду, чтобы быть поближе к тебе! И не важно, что сделают со мной бывшие соседи, — пусть что угодно произойдет, я должна попасть туда!

На следующую ночь Цурумацу снова явился ей во сне и еще раз попытался отговорить ехать в Симоду. Но Окити упорно стояла на своем и наотрез отказалась выслушать его мольбы. Проснувшись, она горько плакала, размышляя о том, что ее возлюбленному пришлось преодолеть непостижимую пропасть между живыми и мертвыми, чтобы достичь ее, а сейчас он должен пребывать в покое и ни о чем больше не тревожиться…

Потом убедила себя в том, что давно приобрела иммунитет против оскорблений и насмешек соседей, а потому ей все равно, что подумают или скажут о ней жители родного поселка.

Главное для нее — что Цурумацу умер и добраться до него стало невозможно. Все кончилось, и жизнь ее, наполненная сомнительными воссоединениями и вынужденными расставаниями, похоже, потеряла всякий смысл. Пламя страсти наконец потухло, погас даже маленький огонек надежды, который светил ей всегда, обещая непременную встречу после долгого расставания. Именно этот огонек никогда не угасал, как бы ей ни хотелось задуть его. И так было всегда, пока Цурумацу существовал на этом свете, пусть даже где-то очень далеко. Но теперь пламя угасло, не оставив даже крохотной искорки.