Но вот богатому клиенту надоедали нерешительные, прилипчивые гейши, с навязчивыми желаниями ублажить мужчину, и он непременно обращался к Окити — постоянные посетители добродушно окрестили ее «ледяной девой».

Со своими клиентами она общалась с чуть заметным пренебрежением, граничащим с надменностью. Гейше, с которой делила каморку, Окити говорила, что для нее все эти богачи лишь «испорченные мальчишки в теле взрослых мужчин». «А еще, — добавляла она, — им нужна мамочка, которая будет с ними сюсюкать, баловать комплиментами и повышать тем их самомнение».

Окити преуспела в своем искусстве — осыпала клиентов такими лестными и одновременно легкомысленными эпитетами, которые они и мечтали от нее услышать. Каждый раз, когда ее работа заканчивалась, она отправляла их домой с восстановленным и даже чуть приподнятым «эго»; сама же шла в тесную каморку, изнемогая от усталости. В очередной раз лишенная самоуважения, она превращалась в пустую скорлупу, которая дышала и передвигалась только из-за необходимости влачить свое существование.

Иногда, если ее начинала мучить бессонница, Окити доставала заветную черную лакированную шкатулку, вынимала оттуда самые дорогие для себя вещи и, любуясь ими, вспоминала счастливые дни, прожитые вместе с Цурумацу. Вот его крошечный портрет, локон его черных жестких волос, как-то раз незаметно срезанный у него с головы; пара малюсеньких, с наперсток, чашечек для саке — пили из них еще прошлой зимой, коротая долгие, холодные вечера у очага…

Неужели с момента их встречи прошло всего несколько месяцев? Окити начинало казаться, что минули годы, а иной раз ей даже мерещилось, что вся ее жизнь с Цурумацу в его идиллическом доме всего лишь сон или приятная фантазия. Таких милых сказок Окити придумывала себе много, только бы ее любовь к Цурумацу не угасла, навсегда оставалась в сердце живой и священной… Каждый день пыталась она убедить себя, что воспоминания о Симоде постепенно угаснут и тогда она обретет наконец душевный покой. «Завтрашний день будет, конечно, лучше, чем сегодняшний!» — каждую ночь, готовясь ко сну, упорно твердила она себе.

Может быть, так и произошло бы и она постепенно забыла бы обо всем, что происходило с ней в далекой Симоде, но только не давали ей забыть о родном поселке. Время от времени кто-нибудь из клиентов увеселительного заведения приезжал из Симоды и, конечно, делился с Окити рассказами о тамошней жизни. Однажды она даже краем уха услышала, как один клиент упомянул «бесчестную» Тодзин Окити — «продалась иноземным дьяволам». Мало того, наверняка предала и свой народ: ведь прислуживала этому негодяю и даже спала с ним, а он заключал с Японией нечестные договоры, применяя угрозы и пользуясь силой и мощью оружия. Окити всю передернуло — столько яда и ненависти в голосе этого незнакомца… Она потихоньку выскользнула из комнаты в надежде, что ее не узнали.

Когда призраки прошлого начинали терзать ее, Окити неизменно пряталась от них, удаляясь в беспечальный мир саке. В отчаянии зарывалась лицом в прохладную подушку, набитую шуршащей рисовой половой, пряча там обиду. Почему люди обращаются с ней столь жестоко? Неужели никто уже не помнит, что она была счастлива с Цурумацу и они готовились к свадьбе, когда ее насильно забрали из родного дома, перевезли в резиденцию губернатора и держали там взаперти вплоть до того дня, когда она сломалась духовно и физически и согласилась отправиться к Тоунсенду Харрису?!

Разве найдется в мире хоть одна женщина, которая добровольно откажется от семейного счастья и великой любви, как та, кто родилась тогда между ней и Цурумацу, лишь для того, чтобы войти в сомнительную незаконную связь с иноземцем втрое старше ее самой! Поддаются ли описанию все те чувства, которые испытывала несчастная Окити, когда Харрис приближался к ней! И все же, стиснув зубы и закрыв глаза, вынуждена была терпеть его прикосновения.

Неужели хоть одна женщина по доброй воле пожертвует честью и добрым именем, а потом всю оставшуюся жизнь будет поминутно оглядываться, скрываться от соседей и стыдливо прятать лицо: не узнал ли ее кто?

Но ей некому рассказать все это, никто и не собирается выслушивать ее. Окити уже давно перестала доказывать свою правоту даже самой себе, спорить и добиваться справедливости; только все глубже погружалась в разрушительный мир алкоголя, откуда уже не было возврата.

Когда на лице ее начали проступать первые признаки старения и последствия такого образа жизни, Окити стала прятать их под толстым слоем грима. При этом она упорно продолжала уверять себя, что все у нее в порядке и ничего плохого с ней не происходит.

В Мисиме дни и месяцы летели один за другим и проносились мгновенно. Постепенно Окити привыкла к своему новому положению гейши. Самыми счастливыми моментами для нее все равно оставались те, когда она играла на флейте или пела свои знаменитые грустные песни, берущие за душу; только в языке музыки, понятном всем и каждому, находила она для себя любовь и покой. Иногда по вечерам садилась у окна и изливала свои чувства и мысли на бумаге, облекая их в форму стихотворений.

Другие девушки, работавшие в увеселительном заведении, считали ее особой странной, эксцентричной. Казалось, ее не интересуют как раз все те вещи, которые, если рассуждать логически, должны привлекать внимание молодых дам. Окити не выражала никаких эмоций при появлении богатых мужчин, которые могли бы стать ее постоянными клиентами и, следовательно, осчастливливать свою протеже завидными подарками. А ведь именно за такими могущественными заступниками и покровителями охотились все «нормальные» гейши.

Окити, напротив, старалась избегать пристального внимания богачей и знати. Когда все-таки один из самых достойных клиентов решил внести ее в свой и без того внушительный список наложниц, Окити вежливо отклонила это предложение и порекомендовала удивленному богачу другую, более сговорчивую гейшу. Именно потому, что Окити не отбивала ни у кого клиентов и с ее стороны не ждали угрозы, ее и не считали соперницей, несмотря на ее поразительную красоту и несравненную холодную элегантность.

Она легко сходилась с другими девушками, и ее даже стали уважительно называть «онесан» — «большая сестра». Гейши охотно принимали ее в свое общество, и Окити радовалась — хоть кто-то в этом мире не брезгует ее компанией и считает «своей».

Вот почему дни ее в увеселительном заведении проходили более или менее спокойно, а к большему Окити и не стремилась. По крайней мере в этом поселке ее никто не знал и не обвинял в грехах прошлого; более того, она даже справедливо пользовалась уважением со стороны других гейш. И если бы сумела заставить себя забыть о Симоде, ее можно было бы считать относительно счастливой женщиной.

Но как-то раз, в 1872 году, к Окити приехал гость из Симоды, и тогда все резко изменилось. Это был Сайдзё, лучший друг Цурумацу. При одном только виде старого знакомого у Окити тревожно забилось сердце. Она попыталась успокоиться и взять себя в руки, но в душе уже возникло нехорошее предчувствие — он привез весть о беде. Вообще, появление Сайдзё почему-то всегда означало для нее неприятные новости.

Однако она и предположить не могла, что готовился сообщить ей на этот раз незваный гость. В последние месяцы жизнь у Окити в Мисиме текла без особых тревог, вот и не приходило ей в голову, что Цурумацу в Симоде чувствовал себя без нее совсем плохо и с ним могло произойти несчастье. В конце концов ей пришлось признать, что она просто не верила в силу его любви, а потому и не задумывалась над тем, как он там будет существовать без нее, в полном одиночестве. Кроме того, в память с детства запали слова матери, которые та любила повторять. Суть их сводилась к тому, что для мужчины ни одна женщина не может быть исключительной, замену можно подыскать всегда. Окити, искренне веря в справедливость этих слов, решила, что Цурумацу со временем забудет ее и найдет свое счастье с другой женщиной.

Несчастный Цурумацу! Никто на всем белом свете, даже Окити, не верила в чистоту и искренность его чувств. А теперь его не стало…