Несколько секунд Цурумацу молчал, словно что-то серьезно обдумывая. Казалось, он поверил утешительным словам друга. Но потом молодой мастер покачал головой и горько рассмеялся: слишком часто в этой жизни его обманывали, он потерял веру в людей. Теперь сомневался и в искренности слов лучшего друга, а потому ответил так:

— Знаю, Сайдзё-сан, что ты желаешь мне только самого хорошего, но не стоит лгать только потому, что тебе хочется смягчить удар, полученный мною от самой судьбы. Никогда не значил я так много для Окити, как она для меня. Вот почему это случилось, вот почему она так спокойно оставила меня уже во второй раз. И если бы тебе даже удалось уговорить ее вернуться, прежних отношений возвратить мы все равно бы уже не смогли. Пойми, я уже не был бы уверен, что, вернувшись в сной дом, не застану его темным и пустым, как случилось в тот раз. Нет, друг, я очень боялся потерять ее, и вот она ушла. И теперь мне не хочется уже ничего начинать заново. Больше никаких попыток не будет, хватит!

Никакие слова и уговоры не убедили Цурумацу, что друг вовсе не лгал ему. В конце концов, вконец расстроенный и терзаемый раскаянием, Сайдзё вынужден был покинуть этот унылый, холодный дом.

Цурумацу стал настоящим отшельником: отказывался от встреч с людьми, не желал видеть у себя никого, даже Сайдзё, Продолжал делать чудесную мебель и зачастую отдавал ее соседям просто так, не заботясь о том, чтобы попросить у них денег за свои шедевры.

Кое-как сводил он концы с концами, а материалы для работы покупал на те средства, что соседям иногда все же удавалось вручить ему за полученную от него мебель. Острые приступы боли в груди участились, но он не обращался к докторам, не лечился, полагая, что смерть для него окажется лучшим выходом, чем пустое, бессмысленное существование.

Как-то ночью, примерно через год после того, как Окити его оставила, Цурумацу проснулся от острой боли в груди, словно внутри у него все полыхало огнем. Попытался приподняться со своего ложа, но не смог: все тело его словно налилось свинцом, и он был не в состоянии пошевелиться, Открыл рог, чтобы закричать, позвать на помощь, но ни звука не вырвалось из горла., Затем боль стала усиливаться, и очень скоро внутри него будто что-то надорвалось, а в следующую секунду все было кончено — боль исчезла, а конечности стали легкими, словно струящаяся жидкость… Он почувствовал, как отделяется от собственного тела, распростертого на матрасе, и неведомая сила уносит его прочь от земли…

О, какое восхитительное ощущение… где-то вдали он увидел, как ему приветливо машет рукой Окити, — свежая и сияющая, она только что вышла из купальни вместе с юной, полной здоровья и сил Наоко, От Окити исходил чудесный аромат, дыхание ее было чистым, без запаха саке. Цурумацу подумал, что скоро у них свадьба, и сердце его переполнилось счастьем и гордостью…

Окити находилась в пути три дня и три ночи, прежде чем прибыла наконец в Мисиму. По дороге она не замечала тряски экипажа, часто подпрыгивавшего на колдобинах и ухабах, и не пугалась темных ночей, хотя в любую минуту на нее могли напасть разбойники. Все это происходило лишь потому, что разум, душу и дух она оставила в Симоде. Только пустая оболочка, именуемая телом, стремилась прочь от родного поселка, с каждым мигом удаляясь от Цурумацу…

Несколько раз в порыве чувств Окити подавалась вперед, намереваясь остановить экипаж. Ей хотелось выпрыгнуть и броситься бегом обратно в Симоду, где ее ждет Цурумацу. Но слова Сайдзё, жестокие и справедливые, все еще звенели у нее в голове и всякий раз удерживали ее.

Во время этого нелегкого путешествия Окити снова и снова пыталась убедить себя, что поступает правильно. Понимала, какой удар наносит любимому, и надеялась лишь, что страдать он будет недолго. А затем, как это уже случалось раньше, оправится от душевной травмы и постепенно его жизнь войдет в привычное русло. По истечении еще недолгого времени он и вовсе поймет, насколько правильно она поступила, и еще будет ей благодарен!

А почему бы и нет, ведь тогда будет иметь полное право жениться и иметь детей, которых так и не смогла она подарить ему. И он передаст сыновьям свою фамилию, которой всегда так гордился! Слезы заструились по щекам несчастной женщины, капая на тонкую ткань кимоно. Но она наблюдала за мокрым расплывающимся пятном почти безучастно, словно все это происходило не с ней…

Итак, сама природа восстала против их отношений с Цурумацу — ведь ей так и не удалось забеременеть. А так хотелось иметь детей! Может быть, рождение сына или дочери как-то повлияло бы на их жизнь и все изменилось бы в лучшую сторону… Внезапно Окити безумно захотелось выпрыгнуть из экипажа на полном ходу и кинуться под колеса — пусть насмерть раздробят ее хрупкое тело!.. Но и на этот раз у нее не хватило мужества совершить страшный поступок, и она лишь продолжала, вся в слезах, трястись в экипаже…

Через три дня Окити прибыла в Мисиму, изможденная долгой дорогой, покрытая слоем пыли. Она твердо решила теперь прожить остаток своих дней в полном одиночестве, в сожалениях о прошедших чудесных днях. Отчаявшись отыскать причину полной невозможности устроить себе нормальную семейную жизнь, Окити рассудила так: наверное, в предыдущей жизни была она злым и безнравственным человеком, вот почему теперь ей приходится так страдать и переносить несчастье за несчастьем.

В Мисиме она поселилась в крохотной комнатушке, которую ей пришлось делить еще с одной гейшей. Окити сразу начала много работать. Ела она и спала, не замечая ничего и никого рядом с собой, как некий запрограммированный механизм, выполняющий определенные действия. При этом ей все было безразлично — что именно она ест, что творится вокруг нее…

Только во время работы Окити оживала; здесь, в увеселительном заведении для богатых господ, она всячески развлекала мужчин, выпивала и флиртовала с ними, играла им на флейте грустные, берущие за душу мелодии. Иногда во время исполнения такой музыки сердце ее трепетало ностальгическими воспоминаниями о Симоде, которую она оставила. В эти минуты она забывала, где находится в действительности.

Кричаще яркая обстановка меркла, и перед мысленным взором Окити возникали бескрайние мили песчаного морского берега… Вместо кокетливого смеха гейш, потчующих состоятельных посетителей крепкими напитками, она слышала только ровный, спокойный плеск волн, омывающих прибрежные камни. А нежная мелодия, которую она сама играла на флейте, напоминала ей о пении птиц в густых ветвях деревьев, сохраненных молодым мастером Цурумацу около дома…

Мисима тоже на морском берегу, но песок тут черный… Окити не нравилось, как грубые серые крупинки прилипали к ее ногам и царапали их. Но иногда она все же приходила к морю — посмотреть на ныряльщиц за жемчугом. Интересно наблюдать, как они добывают на морском дне обманчиво уродливые раковины, потом раскрывают их и достают оттуда роскошные жемчужины — как бы вознаграждение за свой нелегкий труд.

Окити хранила в памяти дорогие моменты своей жизни с Цурумацу, и эти воспоминания помогали ей выживать в новых, очень сложных условиях. Здесь она, конечно, уже не считалась самой юной и свежей гейшей, но тем не менее отличалась от остальных девушек — своей холодной красотой, неизменно привлекающей мужчин. Как ни парадоксально, но именно ее замкнутость, кажущаяся недоступность и непроницаемая маска из грима тщательно наносимая ею на лицо каждый вечер, очень скоро сделали ее самой популярной гейшей.

Однако она, казалось, была безразлична к тому, что говорили о ней другие. Кроме того, ее совсем не интересовали драгоценности и вообще дорогие подарки, которые иногда навязывали ей посетители. Увлекалась она только крепкими напитками, но при этом добросовестно выполняла свою работу. Напившись, становилась равнодушной ко всему окружающему, а к своему телу относилась настолько пренебрежительно, что даже разрешала клиенту увлечь себя в постель. Но и там никому не удавалось растопить стену из льда, которую она выстроила вокруг себя, а ее искусственная улыбка никогда не шла от сердца и не освещала глаз.