Тайо ничего не знал о личной жизни своего лучшего работника и о его прошлом, но чувствовал, что юношу одолевают тоска и одиночество. И вот, когда наступил «осёгацу», японский Новый год, и связанные с этим днем праздники, Тайо решил пригласить Цурумацу к себе домой, чтобы он весело провел вечер вместе с ним и его семьей — доброжелательной супругой и шестью бойкими ребятишками. Дом у него просторный, и его близкие с удовольствием примут гостя. Но нет, Цурумацу не вынес бы этого — страшился воспоминаний о нормальной человеческой жизни. Ведь сам когда-то мечтал так же радостно встречать Новый год вместе с Окити и детьми, которых им не удалось завести. Вежливо отказался он от приглашения, невнятно пробормотав что-то о родственниках из Симоды: приехали якобы в город навестить его, остановились неподалеку, и теперь он обязан провести все праздники вместе с ними.
Разумеется, он лукавил; после того как повсюду развесили яркие новогодние украшения, а сама мастерская на неделю закрылась по случаю праздников, Цурумацу отправился в каморку и заперся там. Так и провел канун большого праздника — вместе с бутылкой саке; встретил его, когда в огромный священный гонг в ближайшем храме ударили сто восемь раз, что символизировало окончание старого года и наступление нового. Только на этот раз Цурумацу решил присоединиться ко всем, кто в полночь по древней традиции идет к храму, чтобы приветствовать новый год, помолиться и освободиться от всего старого, что мешало жить в прошлом.
Пощипывающий кожу легкий морозец заставлял людей жаться ближе друг к другу возле огромного костра, разведенного на покрытой гравием площади перед храмом. Люди кидали в огонь все, что, по их мнению, мешало им жить и приносило неудачу, а следовательно, должно исчезнуть: сжигали письма, фотографии, картины, одежду, обувь… Все это летело в огонь, а он, потрескивая, жадно пожирал любые подношения.
Цурумацу принес письмо, которое написала ему Окити как раз перед тем, как ее увезли к губернатору, а оттуда — в американское консульство. Бумага хранила следы слез — Окити горько рыдала, когда писала его. Цурумацу крепко зажал письмо в кулак, выждал еще несколько секунд и только после этого решительно швырнул в бушующее пламя… Молил он небо о том, чтобы трагедии и неудачи, которые принесло с собой это письмо, сгорели вместе с бумагой и влюбленные каким-то образом снова обрели друг друга. Возможно, в один прекрасный день Харрису надоест Окити и он вернет девушку домой. А Цурумацу обязательно примет ее, любовь его к Окити настолько сильна, что нет в ней ни капли гордыни, ни обид, ни желания отомстить и покарать.
Очищающий огонь тут же уничтожил письмо, и Цурумацу почувствовал, что огромная тяжесть спала с плеч: теперь он уверен, что новый год обязательно принесет ему счастливые дни. Это ощущение легкости еще долгое время не покидало Цурумацу, и Тайо-сан с радостью отметил, что его всегда мрачный работник после празднования Нового года явно повеселел. Именно тогда он создал лучшие образцы своей мебели: в ее оформление, тонкую резьбу по дереву, были вплетены птицы, веточки цветущих деревьев и распускающиеся бутоны — шедевры счастливого художника, переполненного радостью и надеждой на новую жизнь, которую несла в себе приближающаяся весна.
Наступил апрель, зацвела вишня, и даже привычные будни мебельной мастерской словно возродились к жизни, воспрянули в облачках распустившихся розовых бутонов. Именно в это время к Цурумацу приехал его старый приятель и привез радостную весть. Тоунсенд Харрис возвращается к себе в Америку, а Окити снова переедет в Симоду и купит салон-парикмахерскую — станет его хозяйкой в ближайшее время.
Сердце у Цурумацу пело, душа ликовала — наконец-то наступило и его время! Пора и ему опять в Симоду, чтобы начать заново строить свою жизнь. На следующий же день он сообщил хозяину мастерской о своем твердом намерении вернуться в родной поселок. Тайо-сан искренне расстроился, и Цурумацу испытал глубокое чувство вины перед ним: тот всегда хорошо относился к нему, сочувствовал и старался всячески помочь, когда всем остальным было наплевать на судьбу юноши. Молодой мастер прекрасно понимал, что с его отъездом дела у Тайо пойдут не так хорошо, как раньше, и заменить Цурумацу практически некем. Ну что ж, он отдал Тайо-сан целых два года своей преданной службы, а теперь он желает позаботиться и о своем благополучии.
Кончилась весна; в самом начале лета Цурумацу собрал свои скудные пожитки, в последний раз окинул взглядом жалкую каморку, служившую ему домом два года, пока он находился здесь в ссылке, и тронулся в далекий путь. Уезжал он из города ранним утром, чтобы избавить себя от долгих прощаний с Тайо; понимал — обоим будет больно, ведь хозяин до последнего дня умолял молодого мастера остаться.
В те времена путешествовать по суше на столь большие расстояния было чрезвычайно опасно: повсюду подстерегали разбойники, отбирали у путников деньги, а их самих убивали мечом и сбрасывали тела в канавы. Да и упасть в глубокое ущелье можно на предательской горной дороге. Цурумацу постоянно молил небо — пусть ничего подобного с ним не произойдет и он благополучно вернется в родной поселок. Теперь, как никогда раньше, проявлял максимум осторожности во всем: очень уж не хотелось расстаться с жизнью в тот самый момент, когда судьба наконец-то улыбнулась ему.
Купил он себе коня и верхом отправился в путь. Извилистая горная тропа, казалось, не кончится никогда; проезжаешь милю, а впереди следующая, за ней еще и еще… По ночам человек и лошадь жались друг к другу в горных пещерах, — если их удавалось найти. А нет — ночевали прямо у дороги, расположившись под деревом. И все же с каждым днем Цурумацу приближался к Симоде; наконец на четвертый день, изможденный, но ликующий, торжественно въехал в поселок.
Жадным взором осматривал все вокруг, с удовольствием вдыхая соленый морской воздух. Каждый уголок Симоды пропитан воспоминаниями — ведь здесь прошла вся его жизнь… Сейчас прошедшие годы исчезли, словно с луковицы убирали один слой за другим и он душой становился все моложе.
Кажется, и не уезжал отсюда никогда… Только увесистый мешочек с золотыми монетами, привязанный к поясу, напоминал о двух годах тяжкого труда вдалеке от родных мест.
Первое, что захотелось сделать Цурумацу, — это попасть в ближайшие купальни и хорошенько помыться с дороги, чтобы смыть с себя пыль нескольких дней путешествия. Едкая, желтоватая серная вода из горячих источников воскресила его и придала новых сил. Когда юноша выходил из купальни, энергия била в нем ключом и ему казалось — сейчас буквально готов взорваться.
В ту ночь он отправился на постоялый двор и, засыпая на хрустящих чистых простынях, постеленных на мягкий матрас, думал: «Завтра… ну, в ближайшее время присмотрю себе чудесный участок земли, построю там дом и буду ждать подходящего момента для встречи с Окити. А такой момент обязательно наступит — теперь я в этом убежден!» Пока ему достаточно того факта, что он вернулся в Симоду. Успокаивало одно сознание, что Окити тут, рядом с ним, и теперь совершенно свободна…
К концу первой недели пребывания на родине ему удалось подыскать для себя на морском берегу подходящий участок земли — тут можно вдоволь насладиться и видом волн, и шумом прибоя, а это ему всегда так нравилось… Цурумацу влюбился в эту землю с первого взгляда; мысленно уже представил себе свой будущий дом: решил выстроить его на большой поляне, со всех сторон окруженной высокими деревьями.
Следующие несколько недель он занимался весьма ответственным делом. Как плотнику ему предстояло возвести дом не просто очень красивый, но одновременно и достаточно прочный, чтобы выстоял при тайфунах и ветрах летом и оставался теплым и уютным зимой, во время снежных бурь. Каждый день с гордостью отмечал, что дело у него ладится: сначала появилась первая комната, за ней — еще одна, потом крыша… Наконец готово самое дорогое для него помещение — мастерская в задней части дома, поближе к морю, чтобы во время работы слышать крики чаек и шум прибоя.
