— Среди них тоже есть набожные, верующие мужи, они называют себя «мизрахи»; но поймите, Эрмин, если уступить духу времени хотя бы в одном-единственном пункте, путая богоизбранность народа Израиля с современным национализмом, это обернется, по сути, параличом и бессилием. Вот почему они никак не справятся со своими еретическими сторонниками, не могут ни отделаться от них, ни внутренне их изменить. И поэтому мы, маленькая горстка, должны быть здесь, бдительные и подвижные, чтобы свидетельствовать в случае необходимости. Как говорит Гамлет? «Готовность — это все»[22].

За годы, прожитые на Востоке, Ленард Брюс Эрмин полюбил добрый обычай, который не позволяет сразу же говорить о сути дела, предписывая долгие введения, множество отклонений от темы, притворный интерес к совершенно второстепенному. Но, увы, больше тянуть нельзя. Этого упрямца де Вриндта надо сбить с ног, иначе разговора вообще не получится. Эрмин с большой симпатией относился к друзьям и к некоторому количеству дорогих ему идей и занятий, однако помимо этого обладал неподкупным взглядом на реальность любого развития, чутьем к его возможным последствиям и здоровым отвращением к неприятному промедлению. Этот де Вриндт, со всеми его талантами и слабостями, должен жить, его необходимо спасти, он желал ему благоденствия и верил в его интеллект. Но, даже не говоря об этом, он ни под каким видом не должен быть убит, ведь в результате поднимется адская шумиха и вспыхнет скандал, последствия которого невозможно предвидеть. Обычно Иерусалим никого не интересовал. Кантон, Сайгон, Бомбей, Дамаск, Каир и даже марокканский Танжер занимали на страницах газет куда больше места; этим городам, как и крупным городам Запада, прощали длинные хроники смертоубийств, более того, любители романтики прямо-таки ждали их. То, что в Иерусалиме совершенно никудышный водопровод, никого на свете не заботило, и менее всего на лондонской Даунинг-стрит. Но если здесь пропадет или, хуже того, будет убит человек, вокруг которого хоть чуточку вибрирует политическая атмосфера, — иерихонские трубы! Яростное негодование по всему миру, громовые телеграммы из колониального ведомства, запросы в палате общин, осторожный выговор господ из Женевы и три передовицы в итальянских газетах о перераспределении мандатов Лиги Наций. Нет, дорогой мой, придется вам взяться за ум и поступить так, как предлагает некто Л. Б. Эрмин.

— Боже милостивый, — сказал он, глянув на часы на левом запястье, — засиделся я у вас! Пора, надо заехать в контору, просмотреть донесения и подписать кое-какие бумаги. Что ж, подумайте пока. Я собираюсь поужинать в клубе, а вечером еще искупаюсь в Мертвом море или Средиземном, в Тель-Авиве. — С этими словами он встал, встряхнул руками, будто они слегка затекли. И, уже направляясь с де Вриндтом к двери, спросил: — Вы еще видаетесь с вашим юным другом, с вашим учеником Саудом?

Де Вриндт бросил на англичанина косой взгляд, но не остановился.

— Способный мальчик, — сказал он, — на удивление быстро осваивает голландский. Арабы очень понятливы. Только им нужны школы получше.

— Да, — отозвался Эрмин, — но его семья, кажется, проведала о ваших встречах. Например, его брат Мансур, учитель, если не ошибаюсь; отъявленные националисты эти молодые арабские учителя. Рады бы отправить в ад и вас, и нас всех. Ну а расправиться с человеком одиноким, особенно если он неосмотрителен на улицах, вообще не составит труда. Меткий удар кинжалом в темном углу уже разрывал иные нежелательные связи. Впрочем, — он положил руку на плечо де Вриндта, — мое предложение остается в силе, и, если вы сегодня и завтра будете соблюдать осторожность, я и послезавтра смогу отвезти вас в Кубебе. До свидания, старина! Упрямцев Господь бьет особенно охотно.

Он пристально и дружелюбно посмотрел в глаза де Вриндту, который, как он решил, держался великолепно. Цвет лица, бледный, посеревший, вполне мог происходить и от сумеречного освещения в передней.

Де Вриндт закрыл дверь, но так и стоял, уткнувшись в нее лбом, без сил. Что же это? Англичанин знает. Знает о его отношении к мальчику Сауду. Пусть он трижды джентльмен и девятижды друг — это конец. Страшная кара, какой его подверг Бог, — теперь она получила огласку. Он, Ицхак-Йосеф де Вриндт, борец и ревнитель духа Торы, будет разоблачен как любитель мальчиков, как мужчина, который чурается женщины, как тот, кто слабеет под чудными взглядами умного мальчика, сажает его на колени, ждет его объятий и поцелуев, — это конец.

Он прошаркал обратно в комнату, к своим монетам, на ватных ногах, сгорбившись, как старик, и ничком бросился на диван. Ни секунды он не думал об угрозе, о которой Эрмин высказался достаточно ясно. Она его не трогала. Эти грубые идиоты со своими кинжалами и пистолетами не стоят ни единого помысла. Лежа здесь и стеная, он единоборствовал с куда более могучим врагом своих сокровеннейших часов и стихов, который поставил его здесь и поразил этим чувством, — с Богом. С тех пор как он познакомился с мальчиком Саудом, всякий раз, когда наступала темнота, его покидали надежная сила и гармония жизни, смелость аргументации, горячий боевой энтузиазм. Оставался только человек, одержимый страстью, проклятой страстью, которую он сам не выбирал, некогда ее внушил ему глумливый Бог, и он с нечеловеческой, неиссякаемой яростью старался ее побороть, а она, казалось, лишь черпала в этом единоборстве новые силы. В психологии есть школы, утверждающие в человеке встречную силу, которая парализует все напряжения воли, но он, де Вриндт, знает лучше. Ужасный произвол Бога, избравшего его Своей игрушкой. Из него, не из кого-то другого, а именно из него Он сделал игрушку и радовался черно-белому цвету двух его совершенно разных миров. Днем и внешне он всеми силами своего духа и воли был адептом Торы, причем без тени лицемерия, его пронизывало пылкое стремление внимать слову Единого Бога, который избрал народ Израиля и этот город Иерусалим. И точно так же Он создал его и использовал лишь затем, чтобы здесь, в Иерусалиме, кто-то проклинал Бога и грозил Ему кулаками, едва наступала ночь. Но так повелось с незапамятных времен. Он с незапамятных времен выбирал тех, кто желал служить Ему наиболее ревностно, и заключал их в тиски Своих запретов, а одновременно вонзал в них раскаленный меч необузданных инстинктов. Он, лежащий здесь мужчина по имени Ицхак, достойный преемник тому отроку Ицхаку, который вон там, не более чем в тысяче метров отсюда, на вершине горы Мориа, лежал на жертвеннике, чтобы родной отец, Авраам, сын Фарры, своею рукой принес его в жертву, — на той скале Мориа, вокруг которой мусульмане воздвигли нечестивый и чудесный восьмигранник, выложенный снаружи цветными изразцами, внутри расписанный, как хвост павлина, и под дивным сводом купола поклонялись голой, серой скале, — единственное место на свете, где воздавали божественные почести самой тверди земной, самой земле. Так что же делать? Пока что об этой беде знали только Эрмин да мальчик Сауд, который приходил сюда, причем приходил охотно, впитывал знания и платил за них блеском своих глаз, прелестью своего тела. Лишь немногие из сокровеннейших его стихов знали больше; лишь о противоборстве с Богом он осмеливался писать в стихах, но почти не касался его причин. Кошмарная энергия жизни непрестанно катилась вперед, перехлестывая через край, наперекор всем обетам, наперекор всем препятствиям! Да, и это тоже Бог. Почему Он не ограничился простыми серьезными обычаями древности, когда патриархи, как нынче бедуины, бродили со своими овцами у заснеженных кряжей Хермона, поили верблюдов из колодцев Хеврона и Беэр-Шевы, людей было мало, нравы отличались простотой, а синайские заповеди могли соблюдаться? Почему Он выплеснул на землю миллионы и миллиарды, допустил их тесное расселение, терпел адское скопление городов, малых и огромных, и дозволил людям демоническими машинами утысячерить труд, запечатлеть в камне уродство их жизни и отравить невинную земную кору, возвышенно простодушное море и даже живой воздух страстями, суетой, муравьиной хлопотливостью? Если он, де Вриндт, сбежит сегодня в пустыню, то завтра мимо него наверняка проедет автобус с туристами; если спрячется на берегах Мертвого моря, то вскоре угодит в толпу землемеров, и вскоре же будет проложен железнодорожный путь, потому что там строят фабрику. И если он, жаждая чистоты и подлинно человеческой жизни, стремится установить здесь, на этой земле, почитание шабата и признание Закона, то из него самого, из собственной его мятежной души вырывается страсть к мальчику, которая вызывала дрожь отвращения у великих талмудистов и у всех раввинов после них и которую они называли содомитским пороком и бесстыдным грехом проклятого императора Адриана. Да, так оно и есть, он мог выдержать обе эти страсти, он один, неистовое напряжение благодати и проклятия, Эйвал и Гризим[23] в собственной груди, но лишь до той поры, пока никто об этом не знал. Теперь знал еще один, благорасположенный, Эрмин, только вот — он застонал, и этот звук так странно прокатился в безмолвной комнате, где по стенам стояли на полках черные фолианты, — только вот Эрмин: от кого-то он об этом проведал, явно от одного из своих агентов, и молодой Мансур тоже о чем-то догадался, а то и знал. Нет, здешней его жизни пришел конец, как шатру, сорванному ветром; он должен бежать не просто из города, но и из страны, и не просто, как думал Эрмин, на неделю-другую в отпуск, а навсегда. Ведь борьба, какую он вел, куда важнее личного счастья, задача сопротивляться секуляризации иудейства куда нужнее, чем его страсть к святому и склочному городу, и она не привязана к этой стране. Он, Ицхак-Йосеф де Вриндт, мог продолжить свою борьбу всюду, где блюстителей Торы притесняли дерзость еретиков-евреев и безразличие либералов, которые сделали мировоззрением расплывчатость протестантизма, усматривая в нем самый удобный способ отделаться от Бога. Всюду — в Англии, Америке, Восточной Европе — он мог служить своей миссии, и там не было их, чудесных мальчиков, подлинных сынов Измаила[24], с изяществом тел и ума. Там он мог заковать себя в аскезу польских раввинов, там легко отречься от счастья, ведь эти люди знать не знали, сколько на земле счастья; там он мог и эту часть своего существа претворить в усердие и неистовым барабаном греметь против разрушителей святыни. Разумеется, для его неистового сердца это беспросветно, уныло и бессмысленно, однако ж он, стиснув зубы, вырвет сердце из груди и швырнет в лицо Творцу: вот, возьми, я больше не могу, даже ненавидеть Тебя больше не желаю, хочу быть не более чем полым бараньим рогом[25], который ревет Твоим рыком, о безумный Творец совершенно безумного мира и чудесного духовного сада, именуемого Торой, каковой, увы, никак не ширится на этой земле. Он несколько раз глубоко вздохнул и признался себе, что приступ панического ужаса буквально парализовал его, от груди до колен. Теперь нужно предпринять три вещи. Во-первых, выходить из дома только днем; во-вторых, больше не видеться с мальчиком Саудом; в-третьих, объяснить другу и соратнику рабби Цадоку Зелигману, что следующим пароходом он уедет в Триест. Необходимо совершить агитационный вояж по большим еврейским общинам Востока, который должен завершиться конгрессом в Вене, синедрионом всех верных Закону раввинов от Гельсингфорса[26] до Рима. Там надлежит по всей форме оспорить у сионистов право выступать в качестве заступников еврейского народа, а Лиге Наций, правительствам и прежде всего властям здешнего мандатария краткими и четкими формулировками вдолбить подлинные претензии подлинного еврейства и его подлинных заступников. В крайнем случае ради краха сионистов придется пойти на союз с либералами, да, надо обдумать, не стоит ли призвать мировой антисионистский штаб, еврейскую секцию Коммунистической партии России, к походу против империалистического сионизма и его ложных антимессианских доктрин. Мысль ужасная, ведь это союз с самим дьяволом.