— Все-таки странный мы образчик человеческой материи, — сказала она, задумчиво глядя на мостовую улицы Герцля, по которой они спускались с горы. — Нас, евреев, здесь лишь около ста пятидесяти тысяч, а мы уже возомнили, будто вся земля вертится вокруг нас.

Эрмин как бы невзначай поинтересовался, где ему найти больного, который сообщил доктору об убийце де Вриндта.

— Врачебная тайна, — ответил врач, искоса посмотрев на него.

Эрмин сокрушенно проговорил:

— К сожалению, в данный момент полиция не примет в соображение вашу врачебную тайну, доктор.

Доктор Филипсталь не ответил.

Эрмин был слишком умен, чтобы настаивать. Но и не досадовал, просто решил сдать врача под арест ближайшему уличному полицейскому.

Внимания госпожи Филипсталь сей инцидент не привлек. Она с сожалением говорила о национализме студентов по всему миру, полагая, что национализм оправдан ровно в той мере, в какой позволяет определенной группе людей обеспечить себе основные права на участке земной поверхности, который более-менее соответствует их натуре, — собственный язык, самоуправление, творческое раскрытие национальных способностей.

На повороте к немецкой колонии ожидало такси. Доктор Филипсталь взял его, потому что путь вверх по Кармелю был долог. Куда он может подвезти мистера Эрмина?

Мистер Эрмин энергично заявил: он первый надумал взять такси и будет иметь удовольствие отвезти супругов домой, а затем поедет дальше.

В присутствии дамы спорить о счете за такси неловко. Доктор Филипсталь назвал свой адрес; Эрмин сел рядом с шофером.

Машина быстро катила по извилистой дороге среди светлой, душной ночи. Хайфский залив разогревал атмосферу; в окружении гор воздух плохо смешивался с прохладой внутренних районов страны. Лишь наверху древней горы резко посвежело — подул ветер.

— Хорошо здесь, — вздохнул Эрмин, когда машина остановилась, а молодая женщина, поблагодарив, попрощалась и поспешила в дом, к ребенку. — Жаль, что нам опять придется спускаться.

— Нам? — спросил врач.

— Вы задолжали мне ответ.

Доктор Филипсталь приподнял тонкие брови: он так и знал.

— Я сразу понял, что вы не отстанете.

— Профессия, — кивнул Эрмин, — так что не сердитесь. У вас, врачей, и у нас много общего.

— Почему вы не хотите оставить покойника в покое? — как бы рассеянно спросил доктор Филипсталь.

— Это медицинская точка зрения, — возразил Эрмин. — Нас и юристов занимает еще маленький эпилог под названием «правосудие». Я не могу оживить беднягу де Вриндта, но человека, который так быстро с ним расправился, я бы хотел увидеть на виселице. И ваш пациент назовет мне его. Только три вопроса, и лучше всего прямо сейчас.

— Среди ночи? — насмешливо спросил доктор Филипсталь.

— Сам удивляюсь. — Эрмин и вправду сам себе удивился. Его охватил охотничий азарт — неожиданно, наперекор ощущению последних дней. Здесь открывался путь, и подобно тому как человек умеренный порой вдруг испытывает приступ ненасытного голода, он сейчас едва сдерживал нетерпение, так ему хотелось узнать все что только можно.

— Вы серьезно так торопитесь? — спросил доктор Филипсталь. И когда Эрмин почти со стыдом сказал «да», добавил: —Тогда ничего не поделаешь. Едем. Я только быстро предупрежу жену.

Больница рабочего кооператива сделала бы честь любому немецкому городу средней величины. Ночная сестра удивленно подняла голову: доктор Филипсталь дежурил днем. Несколько поясняющих слов, и он повел Эрмина по коридору. В большие палаты, где горел приглушенный свет, они не заходили. В конце одного из коридоров доктор Филипсталь открыл дверь и повернулся к Эрмину:

— Опросите этого человека, если сможете.

При свете лампады, маленького масляного светильника, на каталке длинный и худой лежал тот, кто еще недавно был меланхоличным халуцником Шломо Виндшлагом. Лицо с горбатым носом, впалыми щеками, глазами навыкате уже являло взгляду фанатичную строгость посмертной маски, на подбородке виднелась щетина.

— Н-да, — пробормотал Эрмин, — придется опросить. — Он подошел к изголовью, достал карманный фонарь, осветил табличку: Шломо Виндшлаг, Оломоуц, ЧСР, и даты поступления и смерти.

— Дизентерия, — сказал врач, — пришел в больницу слишком поздно, заразу подхватил, вероятно, еще на пароходе. Съел много немытых фруктов или пил сырую воду. Парни геройствуют, пока не погибнут.

— Перед смертью он вам исповедался? — спросил Эрмин, записывая даты.

— В бреду он предупреждал то де Вриндта, то… других людей. Должно быть, случайно услыхал про заговор.

— Вы знаете его друзей? — спросил Эрмин.

— Его доставил сюда невысокий чернявый парень, но он сейчас в Иерусалиме.

— Точно, в Иерусалиме. Наверняка, — ответил Эрмин. — Спасибо, больше мне и не требуется. Я же знал, больной не смолчит. Спасибо, доктор, сейчас отвезу вас домой. — Обернувшись к носилкам, он легонько погладил сложенные руки покойного, большие, исхудалые, в которых не было ни распятия, ни книги, они сжимали одна другую. Второй мертвый еврей в этой ужасной истории. Завтра списки иммиграционного ведомства, карантинного лагеря и пароходства укажут ему людей, которые наверняка знали друзей покойного.

Когда Мендель Гласс уловил взгляд и тон Эрмина и на ходу заметил, как англичанин посмотрел ему вслед, он до смерти перепугался — впервые за долгие годы. Напился воды, но пересохшее нёбо словно и не увлажнилось. Этот англичанин не иначе как лицо официальное. Некоторые презрительно утверждали, будто он из тайной полиции. Так говорил Левинсон, поздравив их с компанией этого шпиона и врага независимых рабочих. Если этот человек вправду полицейский, то он, Мендель Гласс, должен или незамедлительно исчезнуть, или ждать ареста. Он сел на одну из четырехугольных бензиновых канистр, в которых принесли воду и которые в Палестине используют везде и всюду, от строительства домов до приготовления еды. Благоразумие! Облокотясь на колени, он обхватил голову руками и старался успокоить дыхание. Хоть бы ветер разогнал жарищу! На вершине Кармеля он бы наверняка так страшно не перепугался.

Он сделал доброе дело, устранил изменника и вовсе не намерен отдавать себя на расправу людям, для которых живой изменник был источником политических преимуществ. До сих пор подозрений против него не существовало. Блох в Иерусалиме, ликвидирует оружие; бедный Шломо Виндшлаг умолк навсегда. И все-таки лучше бежать. В стране достаточно уединенных мест, где есть работа, требуется лишь небольшая протекция. Никто его не выдаст. Сейчас каждый молодой человек принадлежит к какой-нибудь боевой группировке; одни носят черные рубашки, другие — красные, третьи — коричневые; волею случая, он носит синюю и ни к какой организации не приписан, но вполне может рассчитывать на понимание. Его группировка незрима, однако не менее реальна, чем другие. После войны, когда свыше тысячи четырехсот дней шло безостановочное убийство и невообразимые суммы денег тратились на истребление десяти миллионов людей, не говоря уже о начавшейся затем гражданской войне на Востоке, — поднимать после всего этого шум из-за исчезновения одного или нескольких негодяев не что иное, как буржуазное лицемерие. Нет, он без зазрения совести может более-менее довериться взрослому, зрелому человеку, скажем чернобородому инженеру. Не полностью, конечно, — он достал из пачки надломленную сигарету, закурил, — не полностью. Услышав признание в убийстве, вероятно, здравомыслящие люди и те чувствуют протест и неловкость. Догадки же остаются догадками. Во всяком случае, тут он встал: что бы ни произошло, признания у него никто не вырвет, пусть даже ему придется откусить себе язык.

Кто это бежит — не врач ли, который пытался спасти беднягу Виндшлага? Доктор Филипсталь приблизился, лицо красное, весь в поту, глаза скрыты за темными очками.

Эли Заамен махнул рукой ему навстречу:

— Корабли, доктор! Их видно уже невооруженным глазом!