— Да.
— Она меня не любит?
— Думаю, что… Ты не приходишь в восторг от всего, хотя она знает, в каких условиях ты живешь, как спишь на ферме…
— Ох!
— А кроме того, — добавила торопливо Эльжбета, — ты не подчинилась ей. Не смотришь ей в глаза, не угадываешь мыслей. У нас дома все, даже мадемуазель… А ты другая, совершенно другая.
— То же самое говорила Софи, и Катрин, и даже дед Ианн, хотя, так же как они, я — ле Бон, «белая» бретонка. Оттуда, из Арморика.
— Жаль, что здесь нет ни прабабки, ни Адама, — вздохнула Эльжбета. — Они вступились бы за тебя.
— Почему? — удивилась Анна-Мария. — Ведь они меня не знают. И никогда не видели.
— Но в нашей семье только они могут иногда настоять на своем. К тому же бабка тоже «белая», как и ты. Может, ты могла бы с ней договориться, а я… Не знаю, что она имеет в виду, когда начинает вспоминать. Кого-то в чем-то обвиняет… И Адам… — Она задумалась и неожиданно засмеялась: — Адам всегда заодно с отцом. Наверное, наперекор маме. А возможно… Возможно, он тоже сказал бы о тебе: «Elle a un charme fou»? Потому что — святая Анна Орейская! — ты совсем другая, но милая, милая, милая!
Кристин ле Галль, правда, не осталась в Бретани и подражала дочерям «красных», этим воспитанницам «дьявольских школ», которые всегда искали работу где угодно, только не на родном побережье, но все-таки была настоящей бретонкой. У нее оказалось столько же упрямства, сколько гордости, поэтому она сделала все, чтобы как можно скорее отправить Аннет из дома, о котором она теперь насмешливо говорила, что, вероятно, он «слишком хорош для них обеих». Анна-Мария поняла это так, что тетка уедет вместе с ней, однако оказалось, что мадемуазель не захотели отпускать девочки, очень привязанные к ней. Они проводили с Кристин больше времени, чем с родителями. Эльжбета даже написала отчаянный призыв прабабке с просьбой приехать в Варшаву и удержать Кристин, но из Константина явился только садовник с письмом от старой пани. Что было в письме — никто не узнал, а с мадемуазель ле Галль на следующий день разговаривал сам доктор Корвин, с глазу на глаз, в отсутствие хозяйки дома, которая вместо того, чтобы поехать с ним, отправилась с Эльжбетой в филармонию. Анна-Мария, предоставленная сама себе, ибо младшие дети делали домашние задания, забилась в свой угол за шкафом и неожиданно почувствовала себя отвергнутой, никому не нужной, ей показалось, что над ней нависла опасность. Она надеялась, что в этой прекрасной просторной квартире она будет более счастлива, чем в тесных комнатах Геранда или Вириака, но и этот дом не стал ее домом, он был неприветливым, чужим. После приезда мадам Анна-Мария начала плохо спать, руки пани Корвин неизвестно почему напоминали ей клешни омара, и в снах теперь часто появлялся каменный бассейн в Пулигане, в котором коричневые раки сцеплялись клешнями, громоздились кучей, со скрежетом выбирались на поверхность и, снова сброшенные вниз, пропадали под водой, бешено хлопая хвостами. Мягкая кровать не давала того чувства безопасности, как твердая постель в резном бабкином шкафу, и, стараясь избежать ударов твердого хвоста лангуста, она попадала в раскрытые клешни омара, пыталась выбраться из их страшных объятий, вслепую била по твердым панцирям, сбившимся в один большой клубок, пыталась кричать — и не могла, ибо вода заливала ей лицо, жгла губы, пока в конце концов из этой свалки она не полетела куда-то вниз, на самое дно каменного резервуара. Девочка просыпалась на холодном полу, рядом со слишком узкой кроватью, и чувствовала на губах соленый вкус слез. Вот тогда — в первый и последний раз — она затосковала по темному, безопасному шкафу, который Мария-Анна ле Бон принесла в приданое мужу. Даже самый ужасный вихрь не мог занести внутрь шкафа омара или огромного разъяренного лангуста со стальными глазами, гораздо более опасного, чем те, которые жили в рыбачьем порту Пулигане…
На следующий день у нее не хватило смелости спросить, какое решение жены довел до сведения Кристин ле Галль доктор, однако сама тетка, впервые за время пребывания девочки в Варшаве, с самого утра предложила ей пойти на прогулку в Лазенки и там, глядя на зеленую воду пруда, призналась в предательстве, она, Кристин, обещала им несмотря ни на что остаться в Варшаве.
— Просили меня об этом, настаивали. А я… видишь, — говорила она почти шепотом, — уж очень я себя чувствую связанной с этим городом, с этими людьми. Правда, кое с кем бывает тяжело, но все Корвины интересные, их волнует многое из того, что раньше мне было чуждым, о чем я не имела понятия. Я люблю музыку — как когда-то любила ее Жанна, которая никогда… Ну ладно, не будем об этом. Я здесь часто хожу с девочками в театр, оперу, на концерты. И не смогу без этого обойтись, а в Геранде… отвезя тебя домой, я могла бы попробовать устроиться в Париже. Да… Ведь там живет Люси. Ее муж, ле Тронк, — он неплохо зарабатывает. Но что бы я делала там, где они живут, на улице Батиньоль, с моим акцентом, который может сойти за парижский только здесь? И они стеснялись бы меня, как сейчас я…
Она замолкла, но Анна-Мария почувствовала, как эти слова кольнули ее. Девочка хотела спросить: неужели же она стесняется ее, маленькой бретонки, но не могла выдавить из себя ни слова. А та продолжала:
— Нет, нет. Я не могла бы никого учить. Что же тогда? Место на почте благодаря протекции Люси? Или в конторе? В каком-нибудь магазине? Jamais! Теперь это уже не для меня. Я привыкла к хорошей жизни, к красивой мебели, к ярко освещенным, большим квартирам…
— Чужим, — несмело заметила Анна-Мария.
— Ну и что? Да, к чужому богатству. Но я пользуюсь им, могу ездить за границу или отдыхать в Закопане или Рабке. Всегда в самых лучших пансионах и, к счастью, одна с детьми, потому что она… Она…
— Ты боишься ее?
Кристин резко обернулась.
— А ты? Ты — нет?
Они долго сидели молча. Сентябрьское солнце белыми пятнами лежало на кронах деревьев, на зеркале пруда и на крепко сжатых кулачках Анны-Марии.
— Странно, — вздохнула Кристин. — Когда я сидела на пляже в Пулигане, передо мной был океан без конца и края. Здесь я смотрю на узкую полоску воды и вижу даже траву на противоположном берегу, но именно здесь, а не там, я чувствую… пространство. Может быть, ты еще слишком мала, чтобы это понять. Чтобы почувствовать, как это выглядит, когда неожиданно открывается окно в другой, широкий мир.
Анна-Мария задумалась, стараясь вспомнить свои ощущения, потом призналась:
— Что-то похожее я чувствовала на ферме. Поутру, открывая дверь шкафа, во время каникул. Здесь… да. Здесь я это чувствую чаще.
— Чувствуешь — что?
— Пространство. Каждый вечер, когда ложусь в кровать. Открытую. Только… Святая Анна Орейская! Всю ночь меня мучают какие-то кошмары.
Кристин ле Галль кивнула головой и ответила после долгого молчания:
— К сожалению, в этой стране живут ярче, содержательнее, чем в Геранде, но здесь не спится так спокойно, как у нас…
Знакомые Кристин уезжали в Париж только после двадцатого сентября. Пани Корвин, убедившись в том, что «эта малышка» не останется надолго в Варшаве, перестала ее замечать и сразу же после того, как Олек пошел в школу, впервые надев форму и отправившись с мадемуазель на Смольную, в гимназию Замойского, вернулась к Адаму.
— Ты не ревнуешь ее к брату? — спросила Анна-Мария подругу, видя ее холодное прощание с матерью.
Эльжбета возразила со смехом, который должен был прозвучать иронически, а получился неискренним:
— Ты же сама видела. Она едва коснулась губами моей щеки. Зато очень гордится своим любимцем и, когда они куда-нибудь идут вместе, воображает, что их принимают за мужа и жену. Она при нем чувствует себя еще более молодой, чем на самом деле.
— А разве она молодая? — удивилась Анна-Мария, для которой женщина около сорока, к тому же еще мать четверых детей, была такой же старой, как бабка ле Бон.
Эльжбета пожала плечами.
— Она в два раза его старше. Ведь Адаму, который в этом году сдал на аттестат зрелости, только что исполнилось семнадцать лет. Я все время слышу, что раньше девушки выходили замуж очень рано, это так, но она никогда не хвасталась, что побила рекорд прабабки. Та пошла под венец, когда ей еще не исполнилось и шестнадцати. И это единственный проверенный факт. А остальные… Мама постоянно ошибается, а секретарша буни сказала недавно, что чувствует себя, по правде говоря, ненужной, ибо пожилая пани, хоть «ей довольно много годочков», прекрасно справляется с чтением даже мелких объявлений в газете.
