— Быстрее!

Они успели бесшумно закрыть дверь, когда немцы были уже между вторым и третьим этажами. Потом крепко обнялись и, шатаясь, начали спускаться навстречу гестаповцам. Когда стало ясно, что через секунду произойдет встреча на лестничной площадке, Анна засмеялась, но нарочитый ее смех был близок к тому нервному хохоту, который всегда переходил у нее в икоту. Олек вдруг прижался губами к ее шее, будто целуя, а в действительности кусая, и, на этот раз уже непроизвольно, Анна пошатнулась так, что чуть не налетела на одного из немцев. Тот прижался к перилам, скользнул взглядом по ее мокрому платью, раздвинутым в глуповатой ухмылке губам, мельком глянул на Олека и, миновав парочку, побежал наверх, следом за другими, а за его спиной раздавался смех набравшейся с раннего утра девицы.

Анна на подгибающихся ногах едва добралась до Хожей и неожиданно застала там Адама, только что вернувшегося из своей таинственной поездки. Когда она рассказала ему, как Олек возмущался, что Коцян, выдающийся специалист, отказывается учить молодежь, предпочитая клеить пакеты, Адам напустился на нее так, словно не она только что пережила несколько страшных минут.

— Олек плетет чепуху, а ты повторяешь! Коцяна вчера забрало гестапо. Он отдал пустые помещения своих мастерских под склад бумаги для подпольной типографии. Кроме того, изготовлял гранаты, а последнее время изучал материалы по «чудо-оружию». Коцян — жалкий трус! А эти сопливые авиамоделисты кто? Балбесы! Дурачье!

С мая до конца июля немцев преследовала одна неудача за другой. Проигранные сражения на правобережной Украине, поспешное отступление из Крыма, активные действия Прибалтийского и Белорусского фронтов, освобождение от гитлеровских войск всех оккупированных районов танками, мощной авиацией и бесчисленными пехотными дивизиями. Теперь вал катился в обратном направлении, и повсюду — разрушенные города, сожженные села, охваченные огнем леса. Этот путь к Польше прорубали также и те, что шли от Оки, ветераны боев под Ленино, считая километры, которые отделяли их от родных домов, от Буга и Вислы.

В мае войска западных союзников начали свой третий штурм немецкой укрепленной линии, преграждавшей дорогу на Рим, но долгое время не могли овладеть ключевой позицией, какой являлось Монте-Кассино. Белые стены монастыря, в котором укрепились отборные части гитлеровских войск, стали свидетелями необычайного мужества атакующих, вынужденных отступлений, новых яростных атак и новых солдатских смертей. Наконец то, что казалось невозможным, осуществилось — ценой огромных потерь. Это сделал Второй польский корпус. Весь склон Монте-Кассино, красный от цветущих маков, был обагрен кровью тех, кто за этот штурм отдал жизнь. Дорога на Рим была открыта, и союзные войска заняли Вечный город уже четвертого июня. Двумя днями позже первый десант союзников высадился в Нормандии. А первые ракеты «Фау-1» обрушились на Лондон.

Берт, не отходивший в эти дни от радиоприемника, говорил не об успехах войск вторжения, а только о том, что с шестнадцатого июня столица Англии и южное побережье находятся под непрерывным обстрелом «летающих снарядов» — небольших беспилотных самолетов. Би-Би-Си, правда, сообщает, что от этих роботов Лондон защищен тысячами заградительных аэростатов, но в городе рушатся дома, под их развалинами гибнут люди, и толпы лондонцев проводят ночи в тоннелях метрополитена.

— Черчилль выступил в палате общин с гневной речью. Он назвал летающую ракету оружием, которое не делает никаких исключений, не признает различия между солдатом и ребенком, а раз так, то…

— Берт! — прервала его прабабка и немного спустя, когда англичанин отвел глаза и сжал губы, добавила: — У господина премьера рефлекс запоздал на много-много лет. Почему он не говорил этого, когда немцы устраивали первые облавы, когда расстреливали женщин, вывозили отсюда детей в обледенелых вагонах? Почему он тогда не сказал: «Раз так, то…»?

Берт молчал. Ни он, и никто из присутствовавших не знали еще, что за первые десять дней до Лондона, несмотря на воздушную оборону, долетят триста семьдесят «Фау-1». Что лишь теперь, желая ознакомиться с еще более грозной ракетой, о которой сообщало польское подполье, и найти способы борьбы с ней, англичане подготовили операцию, в ходе которой их тяжелый самолет «Дакота» приземлился ночью на сыром лугу между Вислой и Дунайцем, возле деревни Ядовники Мокре, и взял на борт не только части неразорвавшихся снарядов «Фау-2», данные анализов и заключения польских ученых, но и капитана Хмелевского, начальника исследовательского бюро при главном штабе АК, ближайшего сотрудника Коцяна. Никто также не мог предположить, что в ближайшую неделю темой обсуждений и размышлений станет не второй фронт, не обращенное против Англии «чудо-оружие», а молниеносное развитие событий на восточном фронте: уничтожение немцами нескольких сот заключенных в люблинском замке накануне занятия — 24 июля — Люблина войсками Белорусского фронта и провозглашение за два дня до этого — в Хелме — июльского Манифеста Польского комитета национального освобождения, объявляющего об изменении довоенного строя Польши. И никто не предвидел, чем для Варшавы станет август.

Фронт приближался. Из-за Вислы уже доносился глухой гул артиллерийской канонады. Как поляки в сентябре 1939 года, так теперь немцы сжигали папки с документами. Всадники Апокалипсиса, пять лет топтавшие долину Вислы, спешно седлали своих коней, впервые устремив взгляд не на восток, где им столетиями грезилось бескрайнее «жизненное пространство», а на запад, на единственное теперь убежище, единственный безопасный приют.

Как когда-то «мерзляков», с восточного фронта через варшавские мосты немцы везли раненых. Варшавяне стояли на тротуарах и молча смотрели, как бегут немцы, считали, сколько прошло санитарных машин, сколько грузовиков, нагруженных какими-то ящиками, свертками, тюками, сколько проехало пятнистых легковых машин с офицерами, сколько идет пешком солдат — грязных, небритых, отмеченных печатью поражения. «Все разбитые армии выглядят одинаково», — вспомнила Анна слова Новицкой и последовавшие за этим выстрелы разъяренных офицеров СД. Теперь, когда тем же путем, по Иерусалимским аллеям, тянулись в июльском зное и пыли их потрепанные воинские части, они смогли бы убедиться в этом сами. В панике, на ходу штурмуя поезда, эвакуировались фольксдойчи — крысы, бегущие с тонущего корабля. Однажды они уже пережили ужас бегства: это было, когда ярко-красные объявления, подделанные подпольщиками, с распоряжением генерала СС Коппе появились одновременно на стенах всех городов, устанавливая очередность эвакуации властей, учреждений, рейхсдойчей и фольксдойчей. Теперь не потребовалось никакого подложного приказа. Бегство было самое настоящее, а «фокстерьеры», из-за нехватки транспорта, обезумели от страха, больше всего они боялись, что хозяева бросят их, и они останутся с глазу на глаз с теми, кто вынес им приговор.

В конторах и учреждениях служащим торопливо выдавали зарплату, директора фабрик направляли рабочих на рытье окопов или заставляли готовить к эвакуации машины и оборудование. В некоторых районах были выключены телефоны, по которым задавались одни и те же вопросы: «Сидеть на месте или, наоборот, уезжать из города?» К двадцать шестому июля движение на мостах уменьшилось, зато из магазинов исчезло все продовольствие. Снова пригородные поезда, курсирующие между Варшавой и Константином и Хилицами, были переполнены, но теперь мужчины, парни и девушки устремились из пригородных поселков в Варшаву. Состояние напряженности, подспудного кипения усиливалось, усугублялось с часу на час, особенно после того, как репродукторы, а затем расклеенные на стенах объявления призвали сто тысяч мужчин явиться двадцать седьмого июля на сборные пункты строить укрепления. Неужели чтобы потом расстрелять в Пальмирах? И хотя Варшава ответила бойкотом на этот приказ, немцы впервые не отважились грозить непокорным и не прибегали к облавам. Они чувствовали, что столкновение с толпой мужчин в столь напряженный момент может стать началом кровавого сведения счетов. Молодых парней страшила мысль, что руководство подпольем позволит гитлеровцам уйти из Варшавы безнаказанно. Они жаждали открытой борьбы, а не нападений из-за угла. Столкновения лицом к лицу, а не пассивного созерцания едущих по Иерусалимским аллеям немцев с застывшими, словно каменными, лицами, немцев, покидающих город по своей воле, не по принуждению жителей и все еще живых, живых, живых! А молодежи уже грезились бело-красные флаги над домами, грезилась победа — Victoria, — и не в виде начертанной черной краской на стенах буквы «V», а настоящая. Они уже видели опускающийся на шеи угнетателей меч Сирены и добытую оружием, долгожданную победу.