— Похоже, ты делаешь вид, что не понимаешь. Конечно, она знает французский, но она совсем не «красная». Ей даже трудно было бы понять, о чем ты говоришь. У нас в доме не говорят о них… Ну, о коммунистах.

— Ты имеешь в виду республиканцев?

— Нет. Впрочем, я не знаю, не знаю. Спроси у мадемуазель ле Галль.

Но Кристин слышала о польских коммунистах столько же, сколько о языках, которыми владел император Наполеон. Она посоветовала племяннице, чтобы та не так часто говорила о том, чего не понимает, и не задавала столько сложных вопросов. Особенно сейчас, когда в город на несколько дней приедет мадам Корвин, чтобы отправить детей в школу.

— Так я познакомлюсь с ней? И с ее сыном?

Но пани Корвин приехала одна, объяснив домашним, что, хотя опасность миновала, Адам еще очень слаб и после скарлатины, которая гораздо опаснее для подростков, чем для малышей, побудет еще какое-то время в Константине.

— Что такое Константин? — спросила подругу Анна-Мария.

— Ведь ты же видела на фотографии. Дачная местность, где находится наша вилла. Вначале мы просто строили дачу. Но сейчас в ней постоянно живет прабабка.

— Значит, она старше моей бабки? Совсем древняя старушка?

Эльжбета засмеялась, неожиданно подняв руки вверх.

— Ох! Если бы буня это слышала! Она моложе твоего деда с бабкой и даже моей мамы! Я скажу, как ты: святая Анна Орейская! Она моложе всех нас. И только она могла бы тебе сказать, кто «красный», а кто «белый». Она необыкновенная и все знает. И не состарится никогда.

Приезд хозяйки дома омрачил последние дни пребывания Анны-Марии в Варшаве. Она была красивой и властной, говорила голосом, не терпящим возражений, всегда как бы с ноткой иронии или насмешки. Пани Корвин первая увидела в новой подруге Эльжбеты обыкновенную бретонскую крестьянку, «неотесанную и упрямую», просто Анну-Марию ле Бон с фермы Вириак, которая сразу же, как только приехала в Варшаву, задвинула свою кровать в темную нишу за шкаф, чтобы с нее не упасть, а за столом не умела пользоваться ножом, вилкой и ножичком для чистки яблок. В Пулигане никто из детей не обращал внимания на манеры. Завтраки в полдень съедались в спешке, чтобы только скорее вернуться на пляж и снова скакать через волны. Ни девочки, ни Кристин не говорили ей, что к рыбе нужны целых две вилки, ибо хозяйка-рыбачка всегда подавала только деревянные ложки. Креветки они хватали из миски руками, а обедала Анна вечером на ферме. Откуда же она могла знать, что с яблок и груш надо снимать самое лучшее — кожу и что в польские супы, жидкие и водянистые, не крошат ломти хлеба? Что даже помидорный суп с рисом вовсе не такой густой, чтобы в нем могла стоять ложка? Здесь тоже ели блинчики, похожие на бретонские «crêpes», но какие-то мягкие, с творогом и такие же рыхлые, как великопостная рыба Марии-Анны ле Бон. Приходилось быть внимательной, черпая еду из тарелки, быть внимательной, когда режешь мясо, которое здесь ели каждый день, и подражать мадам в обращении с какими-то странными, неизвестными блюдами. Откуда она могла знать, что в плотно свернутых зразах кроются ловушки в виде деревянных зубочисток, которыми они прокалывают, словно шипами? Что фарш к индейке здесь считается таким же вкусным, как в Бретани само белое, нежное мясо рождественской индюшки? Увидев на блюде такой редкий деликатес и жирный, мягкий фарш, кто из домашних в Вириаке ошибся бы в выборе? И Анна-Мария ела только белое мясо, на что тут же обратила внимание мадам. Она, смеясь, спросила, разводят ли вообще в Бретани дичь, и покачала головой, услышав о рождественской индюшке. Анна-Мария почувствовала оттенок насмешки в этом по виду добром смехе и не осталась в долгу, заявив, что зато красное вино и сидр у них пьют ежедневно, а ключевая вода не пахнет так противно, как здешняя из крана. Так же безразлично она отнеслась к улицам Старого Города, сказав, что в Геранде они более узкие и, вероятно, более старые, а при виде площади Старого Рынка широко открыла глаза, спросив, почему все задирают головы, чтобы посмотреть на обыкновенные узкие каменные домишки, которых в Геранде и Пулигане сотни? И почему на рынке нет ларьков с цветами, фруктами или ящиками с рыбой, раз улица Каменные Сходы ведет прямо к Висле?

Пани Корвин, которая привезла их с Эльжбетой на извозчике, вероятно, ожидала восторга и слов восхищения, потому что, нахмурив брови, кисло сказала:

— И на этот ваш рынок в Геранд приезжают и крестьянские телеги? И прямо с них торгуют?

— А где им еще продавать и покупать? — удивилась Анна-Мария.

— Дома Старого Города и место, где ты стоишь, — это историческая площадь.

— Наша рыночная площадь такая же, только немного поменьше, а еще на ней стоит ратуша. Но…

— Но?

— Там никто ничего не осматривает. Просто ходят. Занимаются своими делами, живут.

Эльжбета, которая, похоже, боялась едкого ответа, осмелилась добавить, что Геранд окружен древними стенами. Там много бойниц, башен, а вокруг рвы, полные воды. Пани Корвин больше ни о чем не спрашивала, они вернулись домой, не заглянув даже в кафедральный собор. Проходя мимо него, Эльжбета отметила, что на коллегиате в Геранде башни повыше, их видно даже снизу, со стороны дюн, и что ее построили в начале пятнадцатого века.

— Откуда ты знаешь! — прервала ее мать.

— От Аннет. Она последнее время жила у деда, а родилась — как они там говорят — наверху, за крепостными стенами. И ходит в монастырскую школу «белых» сестер. Это такой монастырь четырнадцатого века…

— А? — удивилась пани Корвин, и это, вероятно, была единственная приятная неожиданность, которую доставила ей «эта малышка ле Бон». Анна-Мария какое-то время смотрела на красивое, холодное лицо матери своих новых друзей и, желая хоть как-то добиться ее расположения, сказала с блеском в глазах:

— Зато там нет таких деревьев, как в Лазенках. Это самый красивый парк на земле…

Пани Корвин долго молчала. Она равнодушно отнеслась к похвале и не велела ехать по Уяздовским аллеям в сторону парка, на площади Трех Крестов попросила свернуть на Хожую и сразу же после возвращения домой закрылась в гостиной с Кристин ле Галль. Эльжбета, предчувствуя что-то недоброе, решила подслушать через кабинет отца и вскоре вернулась возбужденная, с красными пятнами на лице.

— Маме не понравились твои дерзкие ответы и критические замечания. Она так и сказала: «слишком критические для такой маленькой крестьянки». А Кристин даже не пыталась тебя защищать. Только отец…

— Он же со мной ни разу не разговаривал. И я с ним вижусь только вечерами за ужином.

— Да. Но я слышала, как он вчера сказал маме, когда ты вбежала, смеясь, в комнату, что в тебе много обаяния.

— Что это значит?

— Ты не помнишь, как в Ла-Боле наш сосед по пляжу сказал о тебе: «elle a un charme fou»? Слово в слово то же самое.

— Тот француз не мог сказать такое обо мне, — рассердилась Анна-Мария.

— Это точно. Ведь он тогда смотрел только на тебя.

— Не верю. Это был горожанин, возможно, даже «красный»? Он не стал бы хвалить кого-нибудь из нас, «белых».

— Ты была тогда в моем летнем платьице. Помнишь? Откуда он мог знать, что ты бретонка? Внучка Ианна ле Бон?

— Но ведь твой отец знает.

— Мама тоже. И я думаю… Думаю, что тебя отошлют немного раньше в «этот не тронутый временем Геранд» — как сказала мама.

— А моя тетка? Она говорила что-нибудь?

— Объясняла, что ты и так должна вернуться через три недели, потому что в этом году кончаешь школу в монастыре. Если она найдет кого-нибудь, кто в ближайшее время поедет в Париж, то отошлет тебя в середине сентября. Ты еще слишком мала, чтобы одной путешествовать, без присмотра.

— А что ответила мадам?

— Что… что, к счастью, завтра начинается учебный год. Мы после обеда будем делать домашние задания и брать уроки музыки. Придется тебе одной ходить в Лазенки или скучать на Хожей.

— Эльжбета…