— Быстрее! Быстрее! Назад!

Все вдруг вернулось на круги своя. Люди поспешно забирались в вагоны, помогали друг другу, втаскивали старых и ослабевших. Больная дизентерией женщина, забирая у старой дамы своего ребенка, плача, припала к ее рукам:

— Пани, — шептала она, — пани… Я никогда этого не забуду.

Прабабке, должно быть, припомнились в ту минуту эти же слова, сказанные некогда Гитлером Муссолини, и она подумала, как смешно они звучат в данной ситуации, тем более что ситуация бывших подданных дуче, ныне союзников англичан и американцев, за это время тоже изменилась. Так или иначе, озорная улыбка мелькнула на ее губах, оживила потухшие от бессонницы глаза.

— Видишь, — сказала она Анне, — сколько с начала войны проиграно битв! А я дала только один бой. И выиграла его. Бой за право выпростаться.

Она употребила это слово, хотя люди в эшелоне не злоупотребляли грубыми выражениями. Произнесла его вполголоса, но отчетливо. Прабабка. Вдова маршала. Леди Корвин, как называл ее Берт. Потрясающе!

Уже зашло солнце, когда поезд остановился на каком-то разъезде и по эшелону, от первой платформы до последней, молнией пронеслась весть: их везут в лагерь, в Германию.

Прабабка, очень бледная, наклонилась к Анне и Стефану:

— За проволоку не пойду. Предпочитаю умереть под открытым небом. Как Адам.

Впереди раздались выстрелы: несколько человек, выскочив из вагонов, бросились бежать в луга.

— Прыгаем! — сказала, вставая, прабабка.

— Святый боже! — охнула Леонтина, но Анна уже взобралась на борт платформы и спрыгнула на землю. Следом за ней соскочил какой-то мужчина. Анна остановила его, умоляя о помощи, и он не отказал, задержался. Стефан, подхватив мать, столкнул ее с платформы, Анна и незнакомец подхватили худенькое тело на лету. Затем прыгнули Стефан и Леонтина. Помогавший им мужчина уже скатился с насыпи в ров, и они последовали за ним. Конвоиры все время стреляли, но не вдоль вагонов, а по бегущим к лесу.

— Переждать, переждать, — шептала прабабка, почти невидимая в зарослях сорняков.

В этот момент поезд тронулся. Застучали колеса, задрожала земля. Выстрелы отдалялись, затихали. Еще минута, две… Поезд не остановился, исчез за поворотом.

— Мы свободны? — спросила маршальша сына.

Стефан ответил, что, видимо, да, но благоразумнее немного подождать. Через некоторое время, уже в темноте, они вышли на луг и побрели в сторону противоположную той, куда под выстрелами бежали другие. Но перед первой же хатой, до которой они дошли, стоял старый крестьянин и, раскинув в стороны руки, преграждал им путь во двор.

— Не пущу, — прошептал он, — больше никого не пущу. Хватит тех, что силой влезли в овин.

— Только на одну ночь, — просила Анна.

— Нет. Нам запрещено принимать без направления. У меня жена, дочери. Мы хотим жить.

— Мы тоже.

— Так спрячьтесь вон там, за деревьями. Хотя бы до утра. А завтра, может, помещица вас примет, хотя баба она суровая и беженцы у нее уже есть. С сентября. — Где-то рядом поднялся собачий лай, и старик встревожился, сказал умоляюще: — Уходите. Кто-нибудь донесет, что вы беглые, и беды не миновать. А так — я ничего не знаю. Выстрелов здесь никто не слышал.

— Где помещичья усадьба?

— А вон ихний парк, за перелеском.

Старый помещичий дом с затейливой гонтовой крышей был не больше стариковской хаты, но в лунном свете казался прелестной картинкой. Анна, решив любым путем обрести на эту ночь кров, начала с обмана. Сказала, что их сюда подвез знакомый крестьянин, и они просят приютить их в каком-нибудь углу. Да, они из Варшавы. Да, вышли слишком поздно, все хаты и дворы уже переполнены. Но ее прабабке более девяноста лет, она не вынесет ночлега в роще или на скамейке парка. Да, у них есть пропуска из прушковского лагеря, причем из первого корпуса. Подтверждение? Завтра она пойдет к солтысу. Можно будет сказать, что они — знакомые хозяйки дома? Иначе солтыс не поставит печати.

Помещица понимающе кивала головой. Это была пухленькая женщина, похожая на Дору Град и, видимо, не столь уж суровая. Она согласилась принять их при условии, что пропуска будут подтверждены. Есть в доме одна клетушка, еще не занятая варшавянами, но кровать там только одна. Троим придется спать на полу, на соломе.

Взяв свечу, она отвела Анну в комнатушку в мансарде, где стояла застеленная кровать.

— Я ждала кузину, но она почему-то не приехала. Может, застряла в дороге? Пока старая дама могла бы спать тут. Если… — заколебалась она, но докончила скороговоркой: — Если, конечно, у нее нет вшей.

В ту ночь они спали вместе, одни, рядом не ворочались чужие люди. Когда Анна повторила прабабке условие хозяйки дома, маршальша зло рассмеялась:

— Конечно же, у меня есть вши. И тем не менее впервые за много недель я разденусь и лягу на чистую простыню. Нам теперь нужно держаться твердо. И чтобы выжить, не особенно считаться с теми, кто не понимает, что значит уйти из подожженного дома, из огромного города, который стоит совершенно пустой, тогда как мы теснимся неведомо где…

В той деревне им не поставили печатей на пропуска. Железная дорога была слишком близко, по рельсам продолжали стучать колеса вагонов, везущих смрадные людские скопища. Пришлось ехать в ближайший городок. Помещица разрешила воспользоваться ее повозкой. Снова в путь. В городке троим, старшим, выдали разрешение на пребывание в окрестных деревнях, а Анну послали к доктору за справкой, что по состоянию здоровья она не может работать. Врач был из поляков, но разговаривал грубо — видимо, устал выслушивать одни и те же жалобы, отупел от стонов и слез. Анна сказала ему, что беременна. Это был первый человек, которому она доверила тайну, что не будет одна, что, быть может, найдет черты Адама в его ребенке.

— Беременность? — удивился врач. — Подтвержденная гинекологом?

— Нет. Но уже три месяца…

— Знакомая песня! Нарушены месячные циклы, так? Не у вас одной, у всех варшавянок та же история. И это даже не ложная беременность. Просто-напросто шок. Организм защищается, механизм разладился. Не понимаете? Биологические часы остановились. Надолго ли — не знаю. Но работать с этим можно.

Тогда Анна показала ему раненую руку. Врач поморщился. Он предпочел бы, чтобы это была правая рука, но, сетуя на тяжкую участь должностного врача, освобождение от полевых работ все-таки дал.

Итак, разрешение на проживание получено, но нет направления, а значит, и продовольственных карточек. Ведь они не были сюда эвакуированы, а приехали «дикарями». И начались скитания по деревням, выпрашивание куска хлеба. Они готовы были платить, но за хлеб денег никто не брал, хотя ценился каждый ломоть, даже черствый. Масло — дело другое. За шубку вы можете получить брусок масла и кольцо колбасы. Так мало за шубу? А что, вы можете ее съесть, обмануть голод? Нет? Значит, не так уж и много она стоит.

Начались холода. Прабабка мерзла. Анна отдала ей свою ондатровую шубу, но сама не захотела взять пальто ни у Леонтины, ни у Стефана. За теплую суконную куртку пришлось отдать прабабкино бриллиантовое колечко. Постоянного жилья не было, и они скитались: из халупы в халупу, от хороших хозяев — к не очень хорошим. Дольше, чем где-либо, задержались в лесничестве, чувствуя, что там их присутствие не особенно обременительно. Лесные банды — то ли партизаны, то ли обыкновенные грабители — обходили стороной домик на заснеженной поляне. У лесничего было ружье и очень злые собаки. Даже немецкие жандармы неохотно заглядывали в те края. Ах, там живут эти, из Festung Warschau? Ну и что? Где, черт подери, их нет? Расползлись по всему генерал-губернаторству, как тараканы. Пропуска у них — к сожалению — есть. Пока к таким не прицепишься.

Это «пока» длилось только до рождества — очень грустного в тот год праздника, хотя в сочельник они сели за стол вместе с семьей лесничего. Потом, неизвестно как, разошлась весть о большом наступлении советских войск, о боях в Варшаве и на левом берегу Вислы. В конце января из деревни прибежал мальчик. Он рассказал, что русские совсем близко, швабы упаковывают награбленное добро, забирают у жителей последние куски сала. Вечером стал слышен гул орудий, и снова горло перехватила спазма: прокатится ли вал через них и размозжит их или же пронесется мимо? Прокатился, но не раздавил. Советские танки шли по лесной дороге невдалеке от дома, облепленные солдатами, словно примерзшими к стальной броне. Немцы удирали сломя голову. Солдаты пели, кричали: «На Берлин! Где Берлин?» Лесничий рассказывал вечером, что он показал им самый короткий путь и предостерег, что деревня за лесом еще может быть занята немцами. Но красноармейцы только прокричали в ответ: «Ничего, нас много!» — и помчались вперед, бесстрашные, уверенные в победе.