На другой день Анна с прабабкой вышли на опустевшую поляну. В лесу было тихо, хотя с запада доносился грохот орудий и залпы «катюш».

— Значит, они спрашивали: «Где Берлин»? Лишь бы только дошли, — вздохнула прабабка. — А многие уже не дойдут…

Обе подумали об одном и том же. Нет больше Адама, нет Дануты, неизвестно, что с доктором и пани Ренатой, с Павлом, Эльжбетой, Крулёвой, что с «Мальвой». Нет сожженного дома на Хожей. Здесь, в этой глуши, неизвестно даже, есть ли Варшава.

На сей раз камень в стоячую воду кинула Анна:

— Давайте вернемся. Вернемся домой.

Прабабка, изможденная, постаревшая сразу на много лет, подняла на нее глаза. В них сверкнуло былое задорное упрямство.

— В Варшаву! А где Варшава?

Варшава была далеко, и они долго ехали на попутных военных грузовиках, расплачиваясь самогоном, приобретенным у лесничего и крестьян. Второе бриллиантовое кольцо прабабки и наручные часы Стефана — вот во что обошелся им путь до Вислы. Но никакая цена не могла показаться слишком высокой. Ведь они возвращались туда, откуда их изгнали, чтобы, как Фома неверующий, прикоснуться к ранам, убедиться, что город, вопреки зловещим слухам, еще существует и неправда, что от него не осталось даже следа. Как от Адама и Дануты…

Они шли узкими тропками среди развалин, топча ногами внутренности развороченных домов. Как в первую оккупационную зиму передвигались по снежным тоннелям, так теперь приходилось протискиваться между глыбами обледеневшего щебня. Кое-где стояли уцелевшие ворота — но не триумфальные арки, а немые свидетели разрушения. На обгорелых стенах чернели надписи, висели листочки с адресами. «Я вернулся, живу у дяди на Праге». «Ищите меня у Янки. Толя». «Только я остался. У тети» — без всякой подписи. «Только я». Уцелел, живой. В Варшаве.

Но самой Варшавы не было. Вокруг раскинулось кладбище; замерзшие, окостеневшие трупы припорошил снег. Люди в лохмотьях, возвращаясь в эту пустыню, останавливались, всматривались в мертвецов, думая увидеть в этом призрачном городе знакомые лица. Из руин выбегали, поджав хвосты, одичавшие собаки и, увидев живых, прятались обратно.

Наступали сумерки, когда они дошли до развалин Иерусалимских аллей. Вдруг прабабка свернула в сторону и вошла в какую-то нишу среди груды камней.

— Здесь, — сказала она, — жили Лясковецкие. Дальше я не пойду.

— Мама! Это же какая-то нора, просто нора!

— Наконец-то, — вздохнула прабабка, садясь на холмик мерзлой земли.

Леонтина, до сих пор молчавшая, вдруг горячо зашептала:

— Зачем это вам? Зачем? Это ведь труп, чужой труп. Еще немного осталось. До ночи дойдем.

— Куда?

— На Хожую.

— Там ничего нет.

— А вдруг… Может, что-нибудь осталось? А в этой яме…

— Буня… Леонтина права.

— Не могу идти дальше. Разожгите костер. Я должна хоть немного согреться. К тому же… Раз уж везде руины, что тут, что там — разницы никакой. А эта пещера… Что ж… Наше первое жилье, собственная крыша над головой. С октября.

Говорила прабабка с трудом, выглядела очень измученной, и они больше не стали ее уговаривать. Неужели, увидев луноподобный ландшафт мертвого города, она впервые утратила волю к жизни и теперь, кроме тепла и сна, ей ничего не нужно?

После долгих поисков с трудом собрали кучу сухих веток, притащили торчавшие из подвалов доски. Никогда еще ни один костер не разгорался так долго, так неохотно, но наконец, когда в него плеснули остатки драгоценного самогона, взметнулся ярким пламенем. Анне пришла в голову горькая мысль, что по чужому приказу все здесь горело куда быстрее и лучше. С тропинки на мостовой к ним начали сворачивать какие-то тени. Люди останавливались, минуту-другую грелись у этого кладбищенского огня, сбросив со вздохом облегчения мешки или рюкзаки с плеч, затем снова подхватывали свои пожитки и, ни слова не сказав, уходили, растворялись в темноте. Лишь один из этих ночных скитальцев, пожилой человек с печальными красивыми глазами, задержался, засмотревшись на живой огонь, потом встрепенулся и уже было отошел, но вернулся и спросил у Стефана:

— Как вы думаете, сколько времени потребуется, чтобы вывезти эти горы развалин?

— Не знаю. Лет двадцать… Может, больше.

— От Карфагена не осталось и следа. Там тоже жители ушли из города, но не вернулись. Никогда.

— Неизвестно, разрешат ли еще нам остаться. Вы видели в начале Иерусалимских аллей табличку: «Мины. Прохода нет»?

— Но вы пришли? И все, кто оставил здесь дома, могилы, придут. Хотя… Я был на других улицах. Хотелось увидеть, что осталось от соседней улицы, и от следующей, и от той, что за нею…

— И что там? — затаив дыхание, спросила Анна.

— Ничего. Пустота. Ворота, ведущие в никуда, подвалы, полные крыс и трупов. Воронки от бомб, осколки стекла и клубки проволоки, неразобранные баррикады, остовы трамваев, обугленные деревья. Город-призрак.

— Вы не хотите остаться? Уходите?

— Чтобы жить, нужно за что-то зацепиться. За смерть не зацепишься.

Наступило долгое молчание.

— Но это и моя смерть, — отозвалась вдруг прабабка. — Я цепляюсь за саму себя. За себя прежнюю, которой уже нет. И когда смотрю туда, на мелькающие в аллеях тени, думаю, что мы…

— Неисправимые безумцы, — проворчал их собеседник.

— Я думаю, — докончила прабабка, устремив взгляд в пламя костра, — что мы, несмотря ни на что, сохранили веру и варшавское упрямство. А может, и надежду? В одном я уверена: нам теперь завидуют. Подбросьте еще пару веток. Ничего нет лучше, чем в такую ночь греться у огня у себя дома.

На Хожей уцелели лестницы и могучие своды, в сентябре привлекшие внимание немца из «пятой колонны». Они поднялись по закопченным мраморным ступеням на третий этаж с тайной надеждой, что, может быть, все-таки… Хотя бы одна комната возле кухни… Но там было все и не было ничего. Буфет сгорел, но на его месте на полу еще стояли высокими стопками тарелки, блюдца, блюда. Стефан поднес поближе свечу и дотронулся до одной из стопок, но она тут же развалилась, обратившись в прах. Это были тарелки-призраки, прикосновение превращало их в кучку серого пепла. То же было и с книгами. Их переплеты, стоило к ним притронуться, рассыпались, становились ничем. На полу валялись какие-то обугленные предметы и несколько дюжин заржавленных лезвий. Должно быть, здесь уже побывали мародеры, забрали серебряные рукоятки ножей, ложки, подносы. Анна унесла из гостиной только почерневшую пепельницу, уцелевший символ жилища — урну, полную пепла. Лестничные марши, ведущие на верхние этажи, были повреждены, кухня и площадка черного хода завалены обломками.

На этот раз даже прабабка не стала утверждать, что обрела крышу над головой. Слишком страшно было в этой покойницкой, каждый мог сюда войти, как к себе, и остаться. А «Мальва»? Может, в Константине от дома что-нибудь сохранилось?

У ворот они встретили пани Амброс и обрадовались ей, как самому близкому человеку. Она много чего знала. Знала, что нигде поблизости нет воды, колодец завален. Что пригородные поезда не ходят. Идти в Константин пешком, по снегу? Лучше подождать. Заходили сюда двое оборванцев, что-то написали на стене мелом. Спрашивали про Анну. Может, нашли где-нибудь жилье?

Надпись была сделана Новицкой. Они с «Леной» живут в сухом, целом подвале на Ордынатской. Зовут к себе.

О собственном доме, квартире, уголке в комнате никто и не помышлял. Ценилось любое место. Совсем как на кладбище.

Когда они пришли по указанному адресу, «Лены» там не было, но в освещенном свечой подвале хлопотала Новицкая, забивала досками вход.

— Пока будем входить со двора, через коридор соседнего дома и замаскированный лаз в развалинах. А потом… Может, найдется кто-нибудь, кто сумеет сколотить дверь. Самое главное — Висла близко. Она, правда, покрыта льдом, но люди уже понаделали у берега прорубей и носят оттуда воду.

— В чем? — спросила прабабка.

— В солдатских касках. На Повислье их полно. И пока не найдем в развалинах ведер… «Лена» как раз пошла искать. Может, найдет, она жила в этом доме.