— Нет, нет! — шепнула она.
— Почему «нет»? — спросил Адам. — Это чертеж нового бункера. Что тебе тут не нравится?
Она с минуту смотрела на мужа молча, но так пристально, что он повторил, уже нетерпеливо:
— Почему ты сказала «нет»?
Тогда она вспылила:
— Помнишь, я рассказывала тебе о возвращении из лагеря мужа Марии…
Он не дал ей закончить:
— У меня хватает своих забот.
— Вот именно. У тебя столько забот, столько важных и сверхважных дел… Важнее даже, чем…
У нее перехватило дыхание, и она умолкла. Адам повторил:
— Важнее, чем… что? О чем, собственно, ты говоришь?
— О нас обоих. О тебе. Обо мне. Разве ты не чувствуешь, что работа, которая должна нас объединять, постепенно нас разделяет? Ты замыкаешься в себе, становишься раздражительным, каким-то чужим…
— Но у меня буквально ни на что не хватает времени! — почти крикнул Адам. — Ты сама хотела мне помогать, а теперь что, новые желания появились? Ворковать, точно пара голубков, хочется? Принимать близко к сердцу заботы посторонних людей? Думаешь, у меня мало своих огорчений? Кругом провалы, постоянно боишься, что те, кто попались, начнут говорить… И этот твой «Анджей»…
— Как? — прервала Анна. — Он тоже попался?
— Нет, но…
Оба вдруг умолкли, с тревогой глядя друг на друга. Адам отодвинулся от стола и с минуту напряженно смотрел на ее лицо и судорожно сжатые кулаки.
— Не пойму, — сказал он наконец, — из-за чего, собственно, ты устраиваешь мне сцену? Из-за того, что я обращаю на тебя мало внимания, или потому, что ты беспокоишься об «Анджее»?
Анна с гневом перебила его:
— Прекрати! Прекрати!
— Почему? Это может быть даже интересно.
— О, да. Очень интересно! Люди любят друг друга, но перестают друг для друга существовать. Неужели ты этого не чувствуешь? Не видишь, что мы превращаемся в какие-то автоматы, в работающие машины?
— Идет война.
— Вот-вот. Все для нее, все с мыслью о борьбе, о победе. Ты строишь бункеры, я доставляю мебель с тайниками. Последнее время мы живем как бы параллельно, видимся все реже и реже, раздражены, измучены, иногда даже злимся…
— Я никогда не приходил домой пьяным, не буянил.
— Ох, Адам! Если бы ты знал…
— Что? Скажи же наконец.
Она придвинулась к нему, прильнула всем телом.
— Если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Как боюсь каждый день, что мы не увидимся вечером, что за тобой придут ночью сюда, на Хожую. Как мне грустно, что твои мысли где-то далеко даже тогда, когда мы вместе. Война. Ужасная война! Неужели наша молодость должна пройти именно так…
— Ах ты об этом? Только об этом? И «Анджей»…
— Никто меня не интересует, кроме тебя. Никто. Но я не хочу думать, как Мария: «Вернулся ко мне, в наш общий дом, совсем чужой человек».
— Пойми, я должен… — с возмущением воскликнул Адам.
— Все пойму, только не отворачивайся от меня, не оставляй одну. Попробуй найти время и для нас двоих. Хотя бы вечером. Ведь, наверно, ты, как и я…
— Да, да.
— Так не позволяй же врагам, с которыми ты борешься, убить наши чувства. Пусть хоть чувства живут — им наперекор.
— Анна, ничего ведь не изменилось.
— Я знаю, но… Милый, может, нас ожидает тюрьма, лагерь, смерть. Так пока мы живы, останемся близкими. Совсем близкими. Такими, как прежде. Помнишь?
Она напряженно вглядывалась в его лицо, ожидая каких-то оправданий, обещаний, но он вдруг сказал с ноткой удивления:
— А белки глаз у тебя все такие же необыкновенные. Голубые.
Удивленная, растроганная, Анна отступила на шаг.
— Ох! Значит, ты… Значит, поручик «Ада» еще обращает внимание на пустяки? Несмотря на войну?
Адам встал, опрокинул стул, и снова все было как когда-то в аллее мальв. Снова она ощущала торопливое биение его сердца, его губы, крепко прижимавшиеся к ее губам.
— Обещаю тебе… — начал Адам, но она не дала ему закончить:
— Ничего больше не говори, не надо. Теперь важно только одно: ты со мной. Такой же, тот же…
На восточном фронте летом дела у немцев пошли еще хуже, чем зимой. Красная Армия перешла в наступление, вынуждая войска фюрера отходить на «заранее подготовленные позиции». Окруженный Ленинград оборонялся почти шестнадцать долгих голодных месяцев. Успехи Гитлера в Африке закончились. Неизменным оставалось только одно: желание Гитлера выиграть развязанную им войну любой ценой, даже ценой преступного геноцида. Скорее! Скорее! Должны быть осуществлены все лозунги священной книги «Mein Kampf». Еще больше печей должно дымиться в лагерях смерти.
В Майданеке окончание акции «Ни одного еврея» было торжественно отмечено массовым расстрелом. Идут вперемешку здоровые люди и живые скелеты. Сотня! Еще сотня! И еще сотня! Рвы так глубоки, что когда люди входят в собственные могилы и ложатся одни на других, то с того места, где оркестр играет фокстроты и вальсы, ничего не видно. Потом — залп, второй, третий. И снова идут четверками новые жертвы: сотня, еще сотня, еще сотня…
Быстрее! Хватать в городах заложников, публиковать списки приговоренных к смерти, запугивать «бандитов». За каждого убитого немца — очередная массовая расправа. В этом осином гнезде — Варшаве — виновных вешать публично, непрерывно устраивать облавы. Всех в фургоны, на аллею Шуха, в камеры Павяка, за проволоку концлагеря. Быстрее! Карусель крутится недостаточно быстро. С фюрером все чаще случаются припадки дикой ярости. Плохо, очень плохо, а ведь шло так хорошо. Будь прокляты эти большевики, ни жара, ни мороз их не берет, дерутся как черти! Будь проклят Черчилль со своим флотом, научившимся охотиться за подводными лодками, будь прокляты его самолеты, против которых бессилен сам Герман Геринг! Англичане бомбят порты и города рейха, среди английских пилотов воюют поляки. Плывут через Атлантику в Мурманск морские конвои; среди охраняющих их кораблей есть и польские миноносцы. Где-то за восточной линией фронта снова формируется польское войско. Словно мало польских солдат дралось в Нарвике, участвовало в боях за Тобрук, в битве за Англию! Сколько же, черт побери, этих поляков ускользнуло из рук фюрера? Уничтожить! Стереть с лица земли!
Первого июля были именины Галины, отпраздновать их решили на Хожей. Вовремя явилась одна Мария, остальные гости запаздывали. Когда, не выдержав, стали резать торт, пришел Адам — один, без Павла. Анне достаточно было взглянуть на изменившееся лицо мужа, чтобы понять: случилось что-то очень плохое.
Адам не присел, все крутился возле стола, ходил взад-вперед по комнате, никого не замечая.
— «Грот», — сказал он наконец. — «Грот». Как же так?
— Что с «Гротом»? — преградила ему дорогу Анна.
— Вчера вечером у него должна была состояться встреча с прибывшим из Лондона представителем эмигрантского правительства. Перед тем он зашел на конспиративную квартиру на Спиской за какими-то документами. Как всегда один, без прикрытия, — не любил, чтобы его сопровождали. И… секретный агент СД или гестапо узнал его — видно, по довоенным фотографиям — и пошел следом. Должно быть, агенту не терпелось: он сразу позвонил на аллею Шуха. Через несколько минут двор был полон гестаповцев. Всем жильцам приказали выйти во двор. Возможно, генерал рассчитывал на свои безупречно изготовленные документы, стоял спокойно. Но гестаповцы подошли прямо к нему. И заявили: им известно, что перед ними командующий Армией Крайовой Стефан Ровецкий, псевдоним — «Грот». Окружили со всех сторон, надели наручники и увели. Когда минул срок назначенного совещания, люди «Грота» побежали на Спискую. Там узнали обо всем, но предпринимать что-либо было уже поздно. Как удалось выяснить, «Грота» отвезли на аллею Шуха лишь на короткое время, до подготовки специального самолета, на котором арестованный был отправлен в Берлин.
Как-то Берт, правда нехотя, признался, что его удивляет позиция поляков — этих «смертников», как он сказал, — продолжающих борьбу без надежды на успех. Адам, присутствовавший при разговоре, обозлился. Он заявил, что поляки чувствуют себя в большей мере будущими победителями, нежели потенциальной добычей охотников.
