— Мы продержались четыре года, ни на минуту не теряя надежды. Почему же расставаться с ней теперь, когда в Сицилии высадились английские войска? Когда пал режим Муссолини, основного союзника Гитлера?

— Вы забываете, — возражал Берт, — что есть еще восточный партнер. По радиопередачам я знаю, что русские выигрывают битву под Курском. Если в конце июля их наступление начнется по всему фронту, еще неизвестно, кто раньше придет в Константин — мой прежний корпус или красные.

— Но вы ведь дружите с Иваном?

— Объясняясь только с помощью жестов. Но… леди Корвин перевела мне некоторые его высказывания: он верит, что дойдет до Берлина, а потом пойдет дальше, в те страны, где царят несправедливость и угнетение.

— Ну, и что на это прабабка?

— Сказала, что обычно оптимисты живут дольше, чем люди равнодушные и пессимисты, и она будет с интересом следить за дальнейшим ходом событий. А поскольку при этом разговоре была мадам Анна, старая леди поинтересовалась и ее мнением. И вот ее ответ заставил задуматься нас с Гарри, представителей «гнилой Западной Европы», как говорит Иван.

— Что же такое сказала моя жена? — заинтересовался Корвин.

— Всего несколько слов. Но если бы они в свое время пришли в голову Чемберлену, а прежде всего — Гитлеру, может, не было бы всего этого ада? Она сказала только: «Ох, уж эти славяне, эти славяне…»

Однажды Данута не вернулась домой, и на рассвете связная сообщила на Хожую, что «Данка» арестована, по всей вероятности с компрометирующими материалами.

— Почему именно на меня обрушилось такое несчастье? Почему? — стонала пани Рената, умоляя Адама любой ценой спасти сестру, но самому быть как можно осторожнее.

Впрочем, оказалось, что соблюдение осторожности не всегда помогает. Данута была схвачена не при выполнении задания, а просто на улице — лишь потому, что шедшие с нею молодые парни показались жандармам подозрительными. И тем не менее…

Подавленная случившимся, Анна шла по Ордынатской улице, неся на явочную квартиру ящик со встроенным тайником нового типа. Шла, не особенно заботясь об осторожности, поглощенная мыслями о Дануте и ее «Кмитице». Они были так уверены, что не погибнут! «Что-то, однако, есть во мне не такое, как во всех них, — размышляла Анна. — Что-то, идущее от пресловутого французского «rien à faire», заставляет постоянно колебаться, протестовать, сомневаться. Я живу и работаю, как они, почему же именно я должна так критически мыслить?» Вдруг ей вспомнилось «почему?» пани Ренаты, и она устыдилась своей слабости. Данка! Бедная девочка!

В этот момент заговорил репродуктор на углу Нового Свята и Ордынатской. Но вместо сообщений с восточного фронта из рупора понеслись звуки довоенного марша. Люди стали в недоумении останавливаться. Вдруг из репродуктора грянул хор:

В соседних домах широко распахнулись окна, на Новом Святе из трамваев начали поспешно выскакивать люди, на тротуаре собралась густая, плотная толпа. Все глаза были устремлены вверх, к чистому небу, многие блестели от слез, губы крепко сжаты или полуоткрыты, словно для крика. Звучный мужской голос из репродуктора призывал не сдаваться, продолжать упорную борьбу за величие и достоинство Варшавы. «Момент освобождения близок, Польша жива! Польша победит!»

Пауза. Полная тишина на обеих улицах. Трамваи еле ползут, останавливаются. И вот — непостижимо! — впервые за четыре года измученный город слышит свой национальный гимн. Люди невольно выпрямляются, расправляют плечи, им плевать на то, что их может окружить, смести цепь желтых и черных мундиров.

С последним аккордом гимна репродуктор умолк. Толпа зашевелилась, заволновалась и в мгновение ока рассыпалась, словно лишь теперь осознав, на что осмелилась.

На явочной квартире Анну спросили, знает ли она уже, что произошло? Кто-то утверждал, что это была передача из Лондона, кто-то, более осведомленный, это опровергал. Те же репродукторы на некоторых центральных улицах, из которых днем раздавались звуки государственного гимна, под вечер передали сообщение, что за выдачу организаторов передачи 31 июля комендатура немецкой полиции назначает высокую награду в размере десяти тысяч злотых. Десять тысяч за национальный гимн? Варшавская улица готова была добавить еще столько же, чтобы увидеть выражение лица швабов на специальном совещании, созванном на следующий день комендантом варшавской полиции.

В Варшаве уже не осталось семьи, которая бы не получила печального известия из Павяка, уведомления о смерти из Освенцима или Дахау. В одной из массовых освенцимских могил нашлось место и молодой женщине, автору знака надежды — якоря подпольной Польши. В тюрьмах расстреливали узников по спискам или выстраивали в шеренги и стреляли в каждого десятого. На совещании в Кракове губернатор Франк, не колеблясь, заявил, что источником зла, средоточием всех бунтов и диверсионной деятельности является бывшая столица Польши, преграждающая путь на восток уже со времени первой битвы под Танненбергом, Варшава — мозговой центр, где рождается мысль, отрицающая историческую миссию немецкого народа. Если бы не этот город, движение сопротивления в генерал-губернаторстве легче было бы подавить. Но, к сожалению, в городе подпольщики повсюду имеют своих людей.

Немцы верили в это, подобно тому как многие измученные и запуганные жители Варшавы считали, что гестапо знает все и повсюду имеет своих осведомителей.

После большого наступления Красной Армии, после битвы, в которой отважно сражались воины польской дивизии имени Костюшко под командованием генерала Берлинга, Новицкая рассказала Анне, что один из ее соседей по дому предостерегал ее от занятий какой бы то ни было политической деятельностью. «Даже если Польша и сохранится, — говорил он Галине, — то какая она будет? Чужая, советская? Или рабоче-крестьянская, управляемая без помощи старой интеллигенции, именуемой буржуазной, которой якобы не поспеть за вихрем новых идей, не проникнуться ритмом слов, призывающих: „левой, левой, левой!“».

— Он так и сказал: «якобы»? — допытывалась Анна.

— Да. Он из тех, чьи деды и отцы принимали участие во всех восстаниях. Именно они, утверждает он, были солью этой земли, зачинщиками бунтов. И если до сих пор невидимые руки писали «Польша жива!», то теперь, когда приближается конец схватки, в игру вступят чьи-то мозги и начнут обсуждать: «Какая Польша?», «Какой ценой?»

Анне вспомнился недавний разговор с прабабкой в «Мальве». Маршальша была уверена, что, хотя история не повторяется, ей снова придется быть свидетельницей столкновения белых с красными.

— Мнения Павла и Зигмунта столь же различны, как и надписи на заборах Константина, — говорила она. — Рядом с давним знаком якоря — черные буквы «ППР борется». Наряду с Армией Крайовой и Крестьянскими Батальонами — Гвардия Людова. Берт все реже общается с Иваном.

Анна спросила робко:

— Вы, наверно, уже устали от всего этого?

— Я? Ты хочешь сказать: я, в моем возрасте? — возмутилась прабабка. — Нет. С годами мое любопытство растет. Я не могу умереть, не узнав, какой станет Польша. То, что она будет, вы пишете уже несколько лет на стенах. Но только теперь, когда началось наступление на востоке и на юге, вы начинаете анализировать, считаете, что вы недостаточно хорошо изучили грунт, в котором застрял якорь. Но… пойдем-ка лучше к Эльжбете. Знаешь, она получила из Италии весточку от мужа. Твоя ворожба сбылась: он жив, участвует в штурме немецкой линии фронта.

— А что говорит об этом Берт?

— Утверждает, что теперь, когда итальянцы не только капитулировали, но и объявили войну немцам, все возможно.

— А Иван?

— Иван связался через садовника с партизанами и вот-вот уйдет в лес. По его мнению, наступление на востоке задержалось, в частности из-за того, что такие, как он, бьют баклуши в немецком тылу и беззаботно «хлебают чай из-под Дюнкерка». Это не мои слова, так сформулировал он сам.