— Бедная малышка.

Анна-Мария была так удивлена, что не сразу подняла глаза.

— Идем, — сказала Софи. — Согреешься внизу, на складе.

Она пригласила ее не в свою квартиру, а в магазин, но и это было чем-то невероятным. Они вместе вошли за прилавок, и Софи подтолкнула Анну-Марию к отцу.

— Она окоченела от холода, — сказала Софи коротко. — И плачет. Спроси, что с ней.

И тут же исчезла, а Франсуа ле Бон смотрел на дочку так же подозрительно, как она на Софи. Словно раздумывая, откуда, черт возьми, взялись размазанные слезы на этом озябшем лице.

— Неужто ты так замерзла? — спросил он наконец.

Тогда Анна-Мария в первый и последний раз сказала ему правду. Что она еле жива от холода и что ноги у нее в гнойных ранах. Отец велел сбросить сабо, снять мокрые носки и долго смотрел на то, что было когда-то нежными ножками его ребенка. Потом проворчал:

— Ты хоть бы зимой могла жить здесь. — Но тут же добавил: — Нет, нет! Этого она не перенесла бы, уж это точно!

Девочка удивилась:

— Кто? Мама?

— Ох, нет! — возразил он, неожиданно рассердившись. — О нашей квартире наверху и речи быть не может, я было подумал… Но это совершенно невозможно. Совершенно…

Он стоял у окна и смотрел во двор. И был похож на нахохлившуюся птицу. Потом повернулся и коснулся ее ноги.

— Я знаю, как это болит, — пробурчал он. — Когда я был маленьким, у меня ноги были не намного лучше твоих. Такая уж судьба всех ле Бон из долины, с фермы. И все же не стоит плакать, это можно вылечить. Ты вечером мочишь ноги в моче? В собственной?

— Да, — призналась она в своем позоре.

— Нечего тут стыдиться, — сказал Франсуа со злостью, — это самое лучшее лекарство. Но можно сделать, чтоб они меньше болели и не обмораживались, если… Впрочем, что я тебе буду объяснять? Я это придумал сам, когда мне было десять лет. А сейчас оденься и иди к маме. И ни слова обо всем этом, доняла? А послезавтра приходи сюда во время большой перемены. Я вылечу твои гнилые ноги…

Он повернулся и пошел в магазин, но на пороге остановился и добавил:

— Хоть немного. Немного.

В магазин она смогла забежать только через несколько дней. Франсуа куда-то вышел, не было его и дома, и снова ее удивила Софи. Она вошла и положила перед Анной-Марией на стол деревянную коробочку с какой-то желтой мазью и хитроумно сшитые защитные клеенчатые напятники и чехлы для пальцев.

— Помажь раны и надень носки на это, — приказала она.

Анна-Мария, удивившись, поблагодарила Софи, которая ведь не могла знать, что такое зимой сабо для деревенских детей, так как родилась и воспитывалась в городе, но та отвергла ее благодарность, как отвергала и ее саму:

— Это изобретение твоего отца. Я только сшила чехлы.

Софи ушла, и тогда впервые в жизни Анна-Мария подумала, что мешает ей. Но чем, чем? Она была еще мала и полностью поглощена своими детскими страданиями, чтобы догадаться. Только в последний год своего изгнания девочка поняла, почему отец сказал, что не может разрешить ей хотя бы зимой пожить на втором этаже, ибо «этого она не перенесла бы». Как-то раз, выйдя от матери, Анна-Мария увидела, как Франсуа и Софи шли в ее комнаты. Он что-то со смехом говорил, а она молчала и только жадно смотрела на него такими голодными глазами, что Анна-Мария остановилась на лестнице и удивленно всматривалась в это новое для нее, изменившееся и почти прекрасное лицо. Они вошли, и еще в дверях отец крепко ее обнял.

Неожиданно Анна-Мария почувствовала себя плохо от отвращения, от жалости к матери и к себе. Она вспомнила, как однажды Софи наказала ее за катание на перилах и девочка подумала, что она мстит ей, ибо сама хромает и по перилам съехать не может. Сегодня Анна-Мария поняла, что дело было вовсе не в этом, не в этом…

Расплачивался ли он таким образом за то, что она впустила в этот дом Жанну-Марию, и за все, что они трое получали от нее? Любил ли он еще мать? Кого из них он обманывал столько лет? Только сейчас Анна-Мария поняла, почему она всегда мешала Софи, с тех пор, как начала бегать по этой лестнице, часто по двадцать раз в день сверху вниз и снизу вверх. Назойливый свидетель, а может, доносчик? И наверняка — помеха. Святая Анна Орейская! Каким прекрасным предлогом стала заразная болезнь Жанны-Марии, чтобы избавиться от этой слишком любопытной девчонки! Вот почему она жила на ферме и летом, и зимой… Интересно, знал ли Ианн ле Бон правду? Может, поэтому он так смеялся, когда бабка говорила, что она, Анна-Мария, лишена отцовской ласки?

Все это трудно было понять, представить себе и в то же время ужасно противно. И Анна, подождав, сошла тихо вниз, на цыпочках, держа сабо в руках. Она надела их только в сенях и вышла, очень громко стуча деревянными башмаками по мостовой. Пусть знают, что она уже ушла! Что ее нет в этом доме, нет, нет!

Эти тяжелые переживания, которыми она не могла ни с кем поделиться, имели и положительную сторону; теперь жизнь на ферме стала для нее более сносной. Какое-то время Анна-Мария чувствовала себя как оглушенная рыба, выброшенная прибоем на скалы. Она не раз видела таких. Снулые и вялые. Но какое-то время спустя, хотя она ничего не забыла, все же ожила, весело смеялась с кузинами и даже с охотой выходила из монастырской калитки, чтобы идти домой, который не был ее родным домом. Физически она страдала тоже меньше, потому что подлечила ноги с помощью отцовской мази и чехлов, сшитых Софи. Она их, правда, сразу же отдала Клер и упросила Катрин сшить для нее точно такие же. За этой странной работой застал дочь Ианн ле Бон — и удивился, услышав, что его сын когда-то придумал «эту бабскую вещь» — как он ее окрестил.

— И с такой головой он предпочитает торговать жратвой, вместо того чтобы работать в поле, ни от кого не зависеть и быть хозяином бретонской земли? Как я, как его дед? А может, все это из-за того, что он ходил в «школу Дьявола»? Может, я его слишком редко порол ремнем?

Тут вмешалась бабка, утверждая, что еще никто не выбил из головы глупости при помощи порки; если бы этот метод приносил пользу, то взрослые люди должны были ежедневно заниматься самобичеванием. А Франсуа довольно часто ел ужин стоя или боком, боком садился на лавку, постанывая от боли. Но никогда не жаловался, не ныл. Такой уж он был: упрямый, замкнутый. Лучшим доказательством этого является то, что чехлы на пальцы и напятники он сшил себе сам и она, его мать, ничего не знала о его изобретении. Иначе ей не пришлось бы с болью в сердце смотреть, как ее внучки, бегающие в снег и мороз в Геранд, отмораживают себе ноги.

— Я сама вылечила бы Анну-Марию, — добавила она, — и малышка всем была бы обязана нам, а не Франсуа.

Последние слова предназначались вовсе не для ушей Анны, которая как раз направилась на другую половину дома и была уже за дверями. Но, услышав это, она замерла на месте. Ей важно было знать ответ деда, и этот ответ повлиял на всю ее будущую жизнь. Ибо старик Ианн ле Бон сказал с ноткой восхищения в голосе:

— Так вот как ты все решила? Я тоже давно уже думал над тем, чтобы оставить ее у нас. Она хорошая девочка. И смышленее дочек Катрин. А?

Потом наступила тишина, потому что хоть старики и разговаривали редко, но понимали друг друга с полуслова. Но Анна уже знала, какая судьба ее ожидает: она кончит монастырскую школу и останется здесь, пока не выйдет замуж, а может, и навсегда, если Ианн захочет сделать из нее наследницу, которая заменит на ферме Франсуа. Марионетку, рабочую силу, какой были Катрин и Пьер. О боже! Выйти замуж за такого, как он, неотесанного деревенского парня и занять маленькую комнату на другой половине дома? Во всем зависеть от деда с бабкой? Это было так же неприемлемо, как жить в Геранде и быть во всем обязанной Софи. Анна начинала понимать отца. Он вынужден был выбирать между двух зол. И Франсуа, не колеблясь, выбрал, ведь недаром он был воспитанником «школы Дьявола». А его дочку в монастырской школе учили выбирать только между добром и злом. Святая Анна Орейская! Видимо, их учили только очень простым вещам. Но кто, кто и когда научит ее, какой сделать выбор в таком трудном положении? Может, и вправду сатана думал за нее, когда всеми способами внушал отвращение к дороге в Геранд, в монастырь «белых» сестер?