Люди отрывались от географических карт, от испещренных цифрами, расчетами, сопоставлениями листков бумаги. Хмурые лица прояснялись, в глазах снова появлялся упрямый блеск и даже веселые искорки.
— Ну и что с того, если это веселье на краю могилы? — спрашивал Адам у Анны, когда она возмущалась, видя всеобщую радость, которую никто даже не старался перед нею скрыть. — Если там, во Франции, не жалеют о том, что сотворили, если эту войну называют «странной» и молят небо, чтобы она была последней, почему бы нам не черпать бодрости из факта падения колосса? Он не смог устоять перед циклоном и пал. Отчего же мы должны бесконечно терзаться и обвинять себя в том, что недостаточно долго противостояли буре? Тигр и кот. Ты удивляешься, почему маленький кот, пойманный в западню, утешает себя мыслью, что сопротивлялся дольше, кусался и царапал преследователей больнее, чем его большой сородич, который позволил себя схватить, даже не огрызнувшись? А впрочем… Нас не радует поражение Гамелена, ибо никто не желает победы немцам. Мы просто рады, что вновь обрели крупицу веры в свои силы, что малодушие других подарило нам надежду.
— Может, не малодушие, а здравомыслие? Желание спасти Париж? Его красоту? — пыталась защищать своих соотечественников Анна.
Однако в глубине души она испытывала обиду и такую же неприязнь к французам, как дед ле Бон. Прожив несколько месяцев в оккупации, она уже знала, сколь неустойчива позиция человека, пытающегося любой ценой спасти себя и свой привычный мир, и на какой опасный путь вступает правительство Виши. Ей нелегко было видеть, как снова заблестели, насмешливо заулыбались глаза Адама, но она вынуждена была признать, что и для нее ожесточенная, упорная оборона города, его слепая вера в то, о чем кричал голос, приобретали какой-то новый смысл, масштабность. Оказалось, что война не всегда угасает подобно пожару, что, попадая на подходящую почву, она порой уходит под землю, чтобы и впредь бурлить в глубине горячей лавой. В этой войне не только победить трудно, но и прожить без компромиссов, не теряя лица, без моральных поражений и потерь.
Постепенно Анна смирялась со своим разочарованием французами, однако не переставала поражаться заразительному безумию поляков. Заразительному… Неужели это грозило и ей, воспитаннице парижской «школы Дьявола»? Ох, уж эти французы! Ох, эти славяне, эти славяне…
— Безумие? — возмутился Павел, когда Анна рассказала ему о своих сомнениях. — Мне, наоборот, непонятны странная ретивость Лаваля и поспешное выполнение требований немцев губернаторами французских колоний, адмиралами такого сильного флота. Боже правый! Сопротивляться агрессору менее пяти недель! А вот в Келецком воеводстве небольшой отряд майора «Хубаля» не давал покоя немецким гарнизонам чуть ли не целый год: с конца памятного всем нам сентября до нападения немцев на Францию!
— Говорят, он погиб. По-твоему, его геройство было необходимо?
— Ты абсолютно ничего не понимаешь! — кипятился Павел. — Впрочем, ты не солдат. «Хубаль» дал присягу и хотел сохранить верность и ей, и себе самому. Его кавалерийский отряд не признал капитуляции, не признал полного завоевания страны немцами. И их «блицкриг» не пожелал признать. Немцам выгодно утверждать, что эта война была молниеносной кампанией, в которой они потеряли всего десять тысяч убитыми. Они столкнулись с загадкой: как такое небольшое и слабое государство осмелилось сказать «Нет!» могучему рейху? «Хубаль» разоблачал фашистскую пропаганду! Немцы называли его «безумным майором» — «der tolle Major» — и яро за ним охотились, желая скрыть от мира, что не все польские войска разбиты или сложили оружие и интернированы, что в келецких лесах все еще ржут кони польских кавалеристов, причем не партизан или ополченцев, а солдат регулярной армии «Полесье» генерала Клеберга, которая под Коцком в октябре дала последний ожесточенный бой захватчикам. Я знаю Добжанского-«Хубаля». Это прекрасный кавалерист, лихой офицер, смельчак и упрямец. Командование «Союза вооруженной борьбы»[30] потребовало, чтобы его люди сняли военную форму и ушли в подполье. «Хубаль» отказался.
— Адам говорил, что в «Союзе» опасались за судьбу жителей тех районов…
— Ах, — возмутился Павел, — да что он понимает — некадровый офицер, тыловая крыса!
— Павел!
— Не обижайся, но это так. «Хубаль» оказался более предусмотрительным. Он понимал, что польско-немецкая война не прекратится, если он продлит — и не на один месяц — сентябрьскую кампанию. И как бы враг ни старался это замолчать, война будет продолжаться, пока он не снимет мундира, знаков различия, орденов. Пока хоть на одном клочке нашей земли будет существовать и сражаться польское войско, а не партизаны из гражданского населения, называемые немцами «бандитами». Геройство? Безумный, никому не нужный взрыв патриотизма? Но «Хубаль» связывал в этом трудном районе немалые немецкие силы, дезорганизовывал их тылы и доказывал бессилие вермахта и даже авиации против такой формы вооруженной борьбы. Ты скажешь, он подвергал опасности жителей тамошних сел и деревень? Они и без того погибали. Так же, как и нас здесь, их арестовывали, высылали на работы в Германию, но почти целый год они могли видеть польских белых орлов на фуражках своих солдат, могли говорить: «Еще не конец. И если Франция победит…» То же самое, сквозь зубы, говорили немцы. Этот кавалерийский атаман, черт побери, не только позорил их, но и представлял серьезную опасность. Да, Знаю, ты можешь возразить: смерть «Хубаля» и конец его одинокой борьбы нельзя сравнивать с падением Парижа. Но подумай только: бои немцев с регулярным польским войском на территории генерал-губернаторства продолжались почти до самой капитуляции Петэна. Это настолько взбесило Гитлера, что он приказал любой ценой покончить с легендой о «безумном майоре» — так же, как в сентябре с легендой о Варшаве. Он понимал, что во Франции снова столкнется с этими проклятыми поляками, со сформированной там новой армией, и хотел как можно скорее пресечь эту затянувшуюся борьбу с упрямым, не позволяющим добить себя «малым народом». Я предпочитаю безумство «Хубаля» осмотрительным расчетам Петэна и Лаваля в их «странной войне». «Хубаль» заплатил жизнью за то, что польский солдат продолжал выполнять свой долг до середины сорокового года, до поражения союзников на Западе. И это несмотря на неодобрение нашего ЗВЗ, желавшего подчинить его себе, не понимавшего необходимости продолжать открытую борьбу. Ну а я считаю…
— Что ты считаешь, Павел?
— Франция нас подвела, инстинкт подвел нашу подпольную «верхушку», но о «Хубале» с его чувством чести польского солдата этого сказать нельзя. Он до конца дрался за независимость Польши.
Павел замолчал, подошел к окну и уставился на хмурое небо. Взгляд его был устремлен в сторону Вислы, и у Анны вдруг возникла перед глазами статуя Сирены, меч, не выбитый из ее руки, не тронутый осколками.
Святая Анна Орейская! Кровопролитные бои на Вестерплятте, за Гель и Модлин, сражение у Бзуры, под Коцком, вылазки «Хубаля», польские солдаты из дивизии гренадеров, из стрелковой дивизии, танковых соединений Мачека — сначала во Франции, а затем в Англии, — моряки миноносцев «Буря», «Молния» и «Гром», польские летчики над Англией, наконец подпольная армия… Не тот ли это варшавский меч, занесенный для удара? Меч не только символический?
После битвы под Дюнкерком, о которой немецкая пресса сообщила, что это был разгром англо-французских войск, и которую подпольные листовки — вслед за английским радио — назвали успешно проведенной операцией, когда удалось спасти более чем трехсоттысячную армию, Анна все чаще вспоминала атлантическое побережье Франции. Она знала, какая узкая полоса воды отделяет Нормандию от Англии, какими грозными могут быть военные корабли, притаившиеся в армориканских портах. Дед Ианн… Он говорил, что готов кричать «Vive la France», лишь бы французские генералы не позволили немцам дойти до Бретани, топтать ее поля и луга. Но это было во времена той мировой войны, а нынешняя ни в чем на нее не походила. Фюрер заглатывал страну за страной без труда, не встречая сопротивления. Остался только один большой остров на севере, да еще безбрежный Атлантический океан, где теперь хозяйничали немецкие подводные лодки и небо было черным от самолетов люфтваффе. От Бордо до Нарвика все заливы и порты стали немецкими военно-морскими базами, а прибрежные луга — стартовыми площадками для самолетов, охотившихся за английскими морскими конвоями. Трудно было не верить громкоговорителям, с торжеством объявлявшим, что Германия господствует в Атлантике, что немецкие торпеды и бомбы ежемесячно отправляют на дно более пятидесяти судов. Что у них теперь появился доступ к шведской руде, и им не страшны ни блокада англичан, ни контратаки авиации противника.
