Мужчины похватали свои ружья, но полуголые туземцы уже выскакивали из тьмы, с глазами, словно лужицы тени. Их смуглые лица были раскрашены красным, как кровь или мертвенно-синим и пучки перьев торчали из их чёрных волос. Белые зубы блестели в свете костра, когда они высоко воздели томагавки и с воплем бросились на наших защитников.

Бун уже вскинуто и зарядил и вскинул ружьё. Я увидел, как он выстрелил в грудь налетевшему туземцу. Дикарь рухнул замертво к его ногам. Бун выхватил томагавк, когда, завывая волком, выскочил другой индеец. Отец позвал меня по имени, но грохот стрельбы заглушил прочие его слова. Я сообразил, что он крикнул: — Пригнись! — Я скорчился за поваленным стволом и наблюдал, заворожённый и потрясённый такой жестокостью.

Туземец глубоко вонзил каменное лезвие своего томагавка в череп виллана. Звук был, словно рубят сырую древесину. Тогда там оказался Бун, воткнув нож убийце в почки и повернув его. Уже два налётчика полегли от его руки. Стрела вылетела от деревьев и попала одному из наших в руку. Он выронил ружьё, которое пытался перезарядить и ещё один вопящий индеец выскочил из темноты. Пистоль Буна громыхнул и живот туземца взорвался. Он с воем упал на землю, где его добил ножом виллан, с всё ещё торчащей из плеча стрелой.

Вылетевшая стрела задела бедро Буна, а ещё две повалили одного из наших мулов. Внутри топорного укрепления из увязанных тюков и перепуганных животных, мой отец загораживал кричащих мать и сестру. Стрела ужалила бревно в двух дюймах от моего подбородка. Я быстро пригнулся, отрываясь от этого кровавого зрелища.

— Их слишком много! — прокричал кто-то.

— Кто эти чёртовы дьяволы? — другой голос.

— Чикамога[9], — крикнул Бун. — Прячься и заряжай! Заряжай!

Новый залп стрел вылетел из стены ночи и второй виллан получил одну из них в ногу. Двое были ранены, двое мертвы. Мой отец был слишком занят защитой своих женщин, чтобы присоединиться к Буну и мужчинам. Я вытащил свой маленький ножик из кожаных ножен. Возможно, я сумею помочь.

Но из темноты больше не появлялось туземцев. Последняя стрела воткнулась в древесный ствол с чмокающим звуком. Таинственная тишина пала на поляну.

— Что… — начал было кто-то. Бун шикнул на него.

Все мы лежали или сидели в тишине ещё минуту… или две. Звуки потрескивающего костра и тихие стоны двух раненых мужчин. Слабые всхлипы моей сестры и матери.

Наконец Бун поднялся. — Они исчезли, — сказал он. — Не знаю, почему… но они исчезли.

Остаток ночи никто не спал. Мы жгли костёр и пили чёрный чай, чтобы не заснуть. Бун пил бренди из серебряной фляжки. Моя мать ухаживала за ранеными, которые выли, когда она вытягивала стрелы из их плоти. Если от ран не пойдёт заражение, то они выживут. Но мы потеряли двух славных парней и утром придётся копать могилы.

Перед рассветом Бун поговорил с моим отцом. — Отщепенцы чероки, — объяснил он. — Не признают договоры, заключённые с остальной частью их народа. Они всё ещё считают землю за горами своими родовыми охотничьими угодьями. Они не принимают притязаний белых людей. И, наверное, никогда не примут.

— Но я заплатил за ту землю, — возразил мой отец.

Бун пожал плечами. — Скажите это чикамога. — Мой отец приуныл, но Бун похлопал его по плечу. — Выше голову, Каррик. Всё это здесь — часть жизни пионера. Большая опасность приносит большую награду. Вашей семье будет куда безопаснее, когда мы спустимся с этих гор. Теперь уже недолго.

Мой отец повторил слово «пионер». Словно он никогда не задумывался, кем же является теперь. Больше не лорд Каррик, не владетель графства Каррик… всего-навсего скромный первопроходец, прокладывающий дорогу через безжалостную дикую местность. Я думаю, что в тот момент он наконец понял, что избрал для себя и своего рода. После той ночи он никогда не выглядел по-настоящему счастливым… даже в самые мирные времена.

Утром мой отец со своими спутниками похоронили убитых, пока Бун отправился в обход вокруг лагеря. Он позволил мне пойти с ним, так что я всё увидел. Мы нашли в лесу девять мёртвых воинов чикамога, разбросанных грубой дугой вокруг нашей стоянки. Каждому из них аккуратно перерезали глотку, от уха до уха. И каждый из них нёс полупустой колчан со стрелами. Их луки из каштана были разломаны в бесполезные кучки палок и верёвок.

— Кто-то убил всех этих людей, — пояснил мне Бун. Я удивился, что он использует слово «люди» для описания таких кровожадных дикарей. Но я понял, что Бун уважал их. — Кто-то с металлическим ножом… кто прирезал каждого из них со спины. — Он изучил землю вокруг каждого трупа. — Не осталось вообще никаких следов… — бормотал он. Повисло неестественное молчание.

Бун поглядел на одного из убитых туземцев, как будто знал этого человека. Он сложил руки воина на груди и прикрыл ему остекленевшие глаза. Я увидел поблизости ещё одного мёртвого чикамога и что-то сверкнуло на его груди. Я подошёл поближе и увидел, как это мерцает среди засохшей крови. Синий драгоценный камень… сапфир. Не знаю, почему, но я поднял его. Вытер кровь о свой чулок и подставил камень под солнечный свет. Он заискрился и замерцал, словно кусочек замёрзшего волшебства. Я упрятал его в карман, прежде чем Бун это заметил. Или же, если он и заметил, то ничего не сказал.

Когда мы вернулись в лагерь и отслужили заупокойную над двумя свежими могилами, я вспомнил синеглазого гнома, стоящего на каирне моего дедушки. Двойные вспышки синего мерцания в корабельном трюме. Я сунул руку в карман и стиснул маленький самоцвет.

Мне подумалось, что мы оставили позади не все частички Старого Света.

С западной вершины Провала мы осматривали фантастическое царство холмов, долин, лесов и рек. Впереди открывалась первобытная земля… владения нетронутой природы. Под нами раскинулись полчища окрашенных розовым облаков, неспешно скользящих через девственный ландшафт. Мы спустились ниже облачного слоя и погрузились в зелёный мир, что станет для нас домом. Бескрайний лес целиком поглотил нас и мы побрели через зеленеющие полости его утробы.

Мы проходили мимо водопадов, стремительных бурлящих ручьёв и редких хижин тех поселенцев, что добрались до этого края раньше нас. Эти люди знали Буна и они встречали нас горячей пищей и самодельным виски, предоставляя нам ночлег под своими крышами. Через два дня по другую сторону гор, мы вступили в совершенно необитаемый край. Бун сообщил, что теперь мы уже близко от участка, что приобрёл мой отец. Он сказал, что это добрая земля, но вся здешняя земля казалась мне доброй. Мы повстречали несколько лонгхантеров, одиночек и маленькие группки, несущих на плечах связки шкур. Большинство из них Бун знал по имени. Мы даже встретили группу мирных туземцев, которые поговорили с Буном, пока мы отступили назад, нервно сжимая ружья. Так я открыл, что не все индейцы здесь враждебны. Они всего лишь люди, так же, как мой отец и его спутники. Нельзя было судить одно племя по тому, что сделало другое.

Мы поселились в лесистой долине со струящимся посередине широким и чистым потоком. Поле с дикими цветами притягивало взгляд, восхищая мою мать и сестру. Всё это мой отец собирался провозгласить своим поместьем в Новом Свете. Его владение расширялось и на пять окружающих долин, и он нарёк его графством Каррик, разделив со своими людьми бутыль довольно старого виски. Он даже позволил мне выпить рюмку и я притворился, что мне понравилось. В первую ночь тут мы пировали в лагере под звёздами и к нам присоединились несколько трапперов. Мой отец и его соратники напились до бесчувствия, тогда как мы с сестрой ловили лягушек-быков и светлячков. Мать с невозмутимым спокойствием наблюдала за всем этим, понимая, что она — единственная женщина в этой дали, но довольная, что видит исполнение мечты, которую посеяла в сердце моего отца.

Вскоре мы принялись за постройку двух хижин — одну для семьи, а другую — общую для вилланов. Даже Бун помогал нам, размахивая топором так, будто собрался здесь обосноваться, пока через несколько дней, в долину не заявился отряд лонгхантеров и у них состоялся долгий разговор наедине. На следующий день он отправился на север, к большому поселению у реки, что носило его имя. Оно лежало приблизительно в восьмидесяти милях от графства Каррик. Мой отец поблагодарил Буна за то, что он довёл нас сюда и вручил ему мешочек старинных серебряных монет. Бун подарил мне безмолвный взгляд, прежде, чем уехать и единственный кивок, который, видимо, говорил: «Всё будет хорошо, сынок».