— Не плачь. Ты такая чувствительная! Пока я рядом, тебе никто не причинит обиду. Рассказывать дальше? Или хочешь спать?

Колибри вовсе не хотела оставаться наедине со своими мыслями, перепутанными в больной и колючий ком. Она задержала Уничку, обняв ту за талию и доверчиво прижавшись к ней. Довольная Уничка напевно продолжила. Где была правда, где частичный вымысел в её затяжном повествовании, не было особенно важно для Колибри. Скорее всего, вымысла и не было, а вот частичная утайка информации, конечно, была. За годы, проведённые в столице, Уничка успела проплыть довольно длительные и запутанные дистанции в загадочных глубоких течениях богемного мира. Она повидала много людей, много сред, в которых те обитали, и чтобы рассказать всё, потребовалось бы время равное прожитым дням и ночам. Поэтому ни единый человек не может рассказать всё, даже если бы он желал того, или активная память хранила бы абсолютно все детали из пережитого, а не сбрасывала бы нажитый хлам в безразмерные хранилища подсознания. Ибо большая часть приобретённого багажа обесценивается и обесцвечивается до неразличимости сброшенных крыльев насекомых. Очень быстро. А повседневная пыль, куда падают отжитые дни, прессуется в тяжёлые камни. Поэтому каждый наступающий день тяжелее предыдущего. Человек теряет лёгкость, резвость, прозрачную воздушность юности. Таковой была нехитрая философия Ягодной Булочки.

— Вот я, вроде, танцевала всё лучше и лучше, как набиралась опыта, а прежней чистой радости от жизни испытывала всё меньше и меньше. Конечно, устойчивость и самомнение росли, а краски мира всё блекли и блекли. Хотя по сравнению с бедняцкой простотой детства и юности я пребывала в несопоставимо более насыщенной и сложной среде, феерически-яркой. Я забыла, что такое голодать, дрожать над сохранностью платьев. Я могла менять их настолько часто, насколько быстро они мне надоедали. Я всегда была сыта и нарядна. Мне даже нужно было прикладывать усилия, чтобы заставить себя недоедать ради сохранения изящной формы. Конечно, у меня не было очень уж дорогих нарядов или дорогих апартаментов, как у той же Гелии, не было и её славы. Да и прочного устроения не было никакого. Но не покидали мечты и устремления попасть в другой уровень жизни. Ах, я очень меркантильная женщина! Моя голова с самого детства была очарована миражами красочной и богатой жизни, которую настолько правдоподобно изображают, как правило нищие, актёры. Порочные мечты и привели меня туда, где я и оказалась, а вовсе не любовь к прекрасному искусству. Для меня искусство было лишь средством достичь возможности выпрыгнуть из кузова вечно колесящих машин бродячего театра. Моя мама была совсем другой. Она была пожизненно влюблена в своё ремесло, как и в моего отца. А отец мой был силач, каких поискать. Она любила радовать бедных людей своим умением создавать чудесные иллюзии другой реальности и терпеть не могла настоящих богачей. Даже не знаю, говорила ли она мне правду, но она уверяла меня, что сбежала с моим отцом-актёром и акробатом от очень влиятельного отца, живущего в аристократических рощах. Рассказывала, что отец был хромоногий чёрствый вдовец, и что с ним осталась младшая сестрёнка, которую она нянчила. Мама забыла, каким было её лицо, настолько давно это было, но всегда плакала, если видела сестрёнку во сне. Если бы им удалось встретиться, сёстры не узнали бы друг друга. Мама постарела, а сестра выросла. Когда мама сбежала со своим самовольно выбранным мужем, отец сразу же вычислил их, хотя они и скитались в составе бродячего театра. Но устраивать гонки за ними не захотел. Сбежав из отцовского дома, она лишила себя его любви навсегда. Он только прислал ей этот самый браслет и письмо через своего посланца. Он написал, что она, избрав себе в спутники жизни не просто недостойного бродягу, но и красноволосого человека, носителя иного расового типа, перестала быть его дочерью. Он же, отец и аристократ, как человек властный и сильный, мог бы уничтожить её любовника, но не станет отягчать свою душу. К тому же расправа над тем, кто в его глазах животное, недостойное занятие. Он всегда был против охоты на животных. О ней он ничуть не сожалеет. Наоборот, рад, что она избавила его от хлопот о ней, от возможных затрат на её пристойное будущее. Теперь же её будущее — грязная засаленная изнанка жизни. Жестокий механизм судьбы ещё перетрёт её красоту и талант в никчемные опилки. Может быть, для развития души и её посмертной участи это и полезно, а уж о телесных долгих радостях ей быстро придётся забыть. Моя мама так не считала. Более жизнерадостного и доброго человека, чем моя мама, я и не встречала. У неё была белоснежная кожа, длинные шёлковые волосы и тонкие черты лица. А я, видишь, пошла в своего отца. Только рост унаследовала невысокий, как у мамы. Отец же у меня рослый, а в молодости сиял и волосами, и глазами так, что мама как влюбилась в него однажды, увидев представление бродячего театра на одном из простонародных праздников, так и не смогла разлюбить до сих пор. Она в те времена часто посещала народные гулянья, переодеваясь простонародной девушкой, поскольку была очень любознательной и хотела знать, как живут люди из других сословий, чему они радуются, как общаются между собой. Конечно, так поступать было опасно, но мама была хитрая и умела вводить свою воспитательницу в заблуждение, когда хотела этого. Не исключено, что воспитательница и сама была не прочь погулять на славу. Так что они обе обманывали, хотя и сурового, да вечно занятого отца. Надо тебе сказать, что мой родитель имел надежду поживиться за счёт соблазнённой дочки влиятельного богача. Обременять себя женой он, вряд ли, и хотел, чтобы уж очень. Думал, что какое-никакое, а приданое ей родитель даст, даже если и выгонит от себя прочь. Они купят дом и заведут маленький бизнес, а то и большой затеют на аристократические денежки. Уж очень он устал от бродячей доли. Да где там! Так что жили они не особенно и ладно. Папа мой любил погулять и поскандалить, да и обижал нас часто. Мама легко его прощала, она и сама была великолепным костюмером и визажистом, отлично владела искусством управления теми финансами, что удавалось заработать нашему вольному театру. Она была самой образованной в среде тех, с кем жила. Да и общаться умела на равных с любым представителем власти, с любым чиновником. Её все любили и все уважали, исключая того, кого сама она любила беззаветно. Когда я нападала на папу с укорами, что он плохой и не стоит мамы, он смеялся и говорил мне, — «Да кому ты веришь? Она бродяжка, которую я нашёл однажды на одном из народных гуляний в окрестностях столицы. Прибилась к нам, а я добряк, пожалел её и взял с собою. Все актёры, скажу я тебе, уникальные выдумщики. Они свято верят в собственные фантазии. Будь это иначе, им и зрители бы не верили». Я же верила маме, а не ему, забулдыге с перебитым носом и драчуну. Он уже давно утратил свою красоту, а силищу-то нет! Мог на одной ладони маму держать, как пёрышко какое. А меня так и вовсе вертел на вытянутой руке, словно тряпичную куклу. Он меня и выучил акробатическим трюкам. А танцам меня учила наша театральная танцовщица. Мама же научила меня красивой и правильной речи, хорошим манерам и прочим тайностям театрального искусства. Так что мне и образования особого не требовалось. Всю науку я на практике с детства постигала. Только и нужна была протекция в столичное учебное заведение. Гелия обещала, а вон как всё обернулось! Вон во что я вляпалась! Проклятие деда погубило и мою судьбу. Да и у мамы сладких дней было немного… Как я могу после всего вернуться к своим? Какими глазами я буду смотреть в лица тех, кого мечтала превзойти во всём? Да и форму я утратила. А тут ещё рабыней стала, с торгов пошла как животное, как мясо! Думаешь, об этом никто не узнает? Нет мне обратного хода в прежнюю ту жизнь. А в чужой театр, пусть и провинциальный, бродячий, кто меня возьмёт, если без рекомендации? Как после этого не верить в родовое проклятие? Однажды мама рассказала мне свой сон. Он был как явь. Ей не спалось. Она ворочалась с боку на бок и вдруг увидела отца. Он сидел перед нею и горестно вздыхал, глядя на маму. Было темно, но ей казалось, что она отлично видит его скорбное и страшно бледное лицо. «Я поступил с тобой жестоко. Я отторг тебя, но я не лишал тебя наследства. Всё моё состояние присвоил муж твоей сестры, человек подлый и развратный. Завещание на твою половину хранится в надёжных руках. К несчастью, пока живо это чудовище, тебе нельзя себя обнаруживать. Он убьёт и тебя и твою прелестную дочку. Тот негодяй рыщет в поисках упрятанных документов, но не найдёт. Хоть в чём-то я оказался хитрее него. Сам я давно мёртв, моя любимая и несчастная дочь. Кончина моя была страшной. Я сполна получил за все свои злодеяния, а они были. И немалые. А поскольку душа не подвластна распаду, в отличие от временной молекулярной структуры тела, я пока ещё имею возможность для общения с тобою на уровне более тонких полей. Мне это дано, поскольку наш род имел некогда кровную связь с кланом давно поверженных жрецов старой веры. Если бы ты сразу принесла ко мне свою дочь, как родила её, то её участь была бы иной, чем твоя. К сожалению, ей предстоит не самая счастливая молодость. Но спустя годы и годы, всё изменится к лучшему. И у тебя, и у неё. Храни её, как умеешь. А уж я влиять на ваши судьбы уже не могу». — Мама очнулась, трепеща от ужаса. В жилом маленьком прицепе, где мы и жили, никого не было. За шторкой спала я. Папаша где-то гудел, как и было у него принято после удачного, а также и неудачного выступления. Он практически и не жил с нами. Он приходил только скандалить, да требовать у мамы денег. Мама тут же записала своё видение, если это и было сном, то такие сны снятся не каждую ночь. Она отлично владела художественным стилем письма, творческой фантазией и, конечно, могла выдумать всё то, о чем мне и поведала. Но веришь, я жду, что однажды придёт некто и скажет, что всё в моей судьбе развернулось в другую и ярко-освещённую сторону. Тогда мне становится легче и совсем не страшно жить дальше. Ты тоже должна придумать себе что-то такое, что будет поддерживать тебя у самого края чёрной беды. Не даст тебе туда упасть и расшибиться насмерть.