— Руд… — она посмотрела прямо ему в глаза, — почему ты злишься? Я скучаю, я… Ты хотел моих признаний? — Нэя встала и подошла. Он потянул её к себе, и она плюхнулась к нему на колени и стала целовать ему руки, готовая на всё и понимая своё унижение. Долгая тоска и одиночество сослужили ей плохую службу, она плохо контролировала свои импульсы, долго подавляемые в цветочном раю у Тон-Ата, потом в его пустом доме в полном одиночестве, в запутанной и пугающей столице, — в её бесполом девятилетнем существовании. Но он-то понимал её прекрасно и контролировал себя тоже великолепно.

— Надеюсь, теперь ты понимаешь, как это скучать по тому, кого хочешь? А сама столько лет просидела за пазухой у старика, погубившего твою юность. По сути, он её в тебе выжрал, но даже и не сумел вкусить, нечем ему было.

— Почему ты всё сводишь лишь к животному какому-то хотению? Как можно хотеть, не любя? Я не понимаю. И не пора ли забыть о прошлом? В том, как оно сложилось, твоя вина тоже не являлась ничтожной. Тон-Ат любил меня. Он так многому научил меня в постижении законов мира, он никогда не обижал меня, не смеялся надо мною, заботился… — у неё задрожали губы.

— Любила его?

— Да. По-другому, чем тебя. Но без него я очнулась в такой безотрадности, а без бабушки я провалилась ещё глубже в такую уже беспросветность. Я отчего-то оказалась какой-то дефективной, не умея устроиться как прочие, или я была такой изначально. Я чувствовала себя никому не нужной, ничего не понимающей… Если бы не возник Инар Цульф с его проектом такого вот бизнеса…

— Ну! Я тебе не отец-утешитель! Садись на своё место. Мне неинтересны твои стенания о чешуйчатом оборотне.

— Кто чешуйчатый? — поразилась она. — Тон-Ат разве оборотень? И если ты пригласил меня ради продолжения сеансов исцеления от скуки…

— Какая может быть скука, когда рядом возникаешь ты? — ответил он, держа её за подол платья, едва она сделала попытку встать. — Нарядилась, нимфея, всё это твоё возбуждающее бельишко шлюхи мне без надобности.

— Разве я шлюха? — у неё затряслись губы от попытки подавить плач, — Или надо было заявиться нагишом, чтобы выглядеть безупречной для тебя?

— Я бы и не возражал, да ведь мы с тобой не являемся единично-эксклюзивными изделиями Творца. А так, да, нагишом ты именно что безупречна. Реальное совершенство, в том самом смысле, когда сносит голову. Так что и оценивать подобное совершенство, вроде как, уже нечем…

— Выпусти меня! Ты… какой же ты плохой! Я никогда не полюблю тебя опять. Я не открою тебе своего особого искусства любви. И ко мне больше не подходи! Ты грубый самец, ты не умеешь любить, имей своих шлюх, а я не животное, чтобы терпеть твои пинки! Ты не умеешь ничего! У тебя только грубая сила самца, поэтому Гелия и возненавидела тебя!

— Я тебе ещё покажу, как имеют шлюх! Ты всё это испытаешь на себе.

— Не буду я ничего от тебя испытывать!

— Фея-искусница, я и сам всё у тебя возьму.

— Теперь я понимаю Гелию…

— Гелия, — как эхо отозвался он, — хотела сделать из меня домашнее и ручное животное. Но я дал ей совсем другое животное. Не то, какое хотела она. И это животное приходило к ней, когда хотело, делало с ней, что хотело и, пнув её копытом, уходило, когда хотело. И что она получила? Разве она того хотела? Но у этого скота появился собственный алгоритм существования. Она сама потом безумно его боялась, этого скота, но он находил её везде…

— Какой скот?

— Да тебе и не понять, фея-искусница! И прав был твой Тонат, не хотел я тебя любить, а хотел сломать забавную куклу, умеющую говорить. И если бы нашёл, то давно бы уже и сломал. Я всегда ломал своих женщин. Это моё родовое проклятие. Моё несчастье. За что мне и была послана Гелия. Не исключено, что Свыше…

— Я не Гелия. Я бы тебе не далась! Я бы сама оседлала этого скота, и он повёз бы меня, куда я хочу! А если бы не слушался, я отстегала бы его кнутом!

Он сказал, — Хм! — и весело на неё уставился. — А я тебе ещё дам шанс попробовать, но потом. Почему не спрашиваешь, зачем мы тут?

— Зачем?

— Мне смертельно скучно тут жить, в чужеродных недрах мира, кубарем катящегося в свою инволюцию. И я не являюсь только отрегулированным безупречным автоматом-роботом. Возможно, это и спасало вначале, а сейчас нет, и в моей блестящей скорлупе давно трещины, куда и сунул свои щупальца иноземный монстр — эгрегор неродного мира, вовлекая и меня в окружающий распад. Ты же моя игрушка…

— Человек не может быть игрушкой.

— Может. Он и есть самая интересная игрушка. Мы только и делаем, что всю жизнь играем друг в друга, друг с другом. То милуем, то наряжаем, то уничтожаем. То сажаем друг друга в красный угол и молимся на себя с уморительной серьезностью как на икону Всевышнего, говоря, что мы его подобие, а то бросаем человека на свалку как худший мусор Вселенной. Как самую негодную вещь. Да мы вещи ценим больше людей, трепещем над ними, благоговеем над каким-нибудь искусственным убогим интеллектом, запаянным в какую-нибудь очередную флэш-горошину, и такую же примитивную. Такие мы люди! И даже в голову не приходит, чтобы создать даже искривлённую негодную копию человеческого разума нам не хватит даже такого времени, какое существует зримая Вселенная. А чего проще создать человека через любовь? Чем и занимались наши праотцы. Не хочешь этим заняться?

— С тобой? Нет. Я не игрушка. За такие игры Надмирный Свет лишает душу радости.

— Всё-то ты знаешь, птичка моя, щебетунья. Но ведь кот очень хитёр. Он всегда обманет птичку и сдерёт её легкие нарядные пёрышки. А тело у птички такое мягкое, и что оно против его когтей?

— То есть ты кот, а я птичка?

— Разве нет? Тебе нравится такая игра? Давай с тобой так играть?

— Но если птичка улетит?

— Куда? Она же в клетке. А у кота такая когтистая и ловкая лапа. — Он просто заходился от веселья. Но Нэе не нравилась такая игра.

— Ты думаешь, что Гелия была такой доступной, как у вас там болтали? Даже ты верила в её фантастические загулы, думая, что она просто всё скрывает от тебя. Но она всегда была только моей. Моей вещью. Я вытирал о неё ноги, но даже ненужную вещь я никому не отдаю. А твой Нэиль был единственный, кто её тронул, за что и поплатился.

— Ты же говорил совсем другое?

— Но и это правда. Правда порой имеет множество граней. А вот что я тебе расскажу. Не знаю, насколько это правда, а насколько бред. Когда я был ранен, возникло ощущение потери времени. Я будто бы вернулся назад после нашей стычки с Нэилем. Боли я и не чувствовал, только тошноту и слабость. А он, Нэиль, пил воду, нагнувшись над тем зверем из камня, и обернулся ко мне, глядя со страхом и явно ожидая продолжения драки. Пожалуй, он был даже рад тому, что я жив. Он выбрал роль беспощадного солдата, а сам был раздвоенным в своей душе человеком, ничуть не изжив из себя прежнего утончённого, можно сказать, изнеженного мальчика, выросшего в аристократических оранжереях, но попавшего в пору своего взросления в убогий квартал простонародья. Школа искусств была лишь временным прибежищем. Стать военным это был шанс для него вновь войти в то сословие, откуда его и изгнали. Могу представить, чего ему стоили те стрельбища по живым мишеням, к коим их приучали военные иерархи Паралеи, заставляя убивать людей, изгнанных в пустынные места. Уверяю тебя, твой брат всегда балансировал на грани того, чтобы окончательно стать душевнобольным от нервных перегрузок. И это отлично понимал ваш общий отчим, решив забрать его к себе на острова. Да затянул несколько с реализацией такого вот плана. Из-за Гелии, наверное. Не хотел, чтобы она стала окончательной избранницей любимого пасынка. Надеялся на то, что Нэиль обретёт, наконец, необходимое здравомыслие и забудет о ней. Должен же был он рано или поздно насытиться такой вот любовью с женой двух мужей. Ведь красоток вокруг было много, да и на островах они имелись. Вот Тон-Ат и выжидал неизбежного остывания страсти Нэиля…