— Ты думаешь, как и тот Демокрит, что живёшь в мире, где нет ничего, кроме хаотических столкновений атомов в пустоте, порождающих между собою бессмысленные вихри случайных взаимодействий. Поэтому ты не умеешь просчитать последствий своих поступков, имея куцее к тому же воображение. Ты не понимаешь, что, создавая свои собственные глиняные «высшие законы» в якобы бесструктурном хаосе, сталкиваешься с теми, кто точно так же в своём произволе творит для себя уже свои «высшие законы». Но мир чётко структурирован и имеет не только глубинную, но и внешнюю иерархию. Я могу в любую минуту твоего зловредного существования скинуть тебя в то самое ядро преисподней, где и живёт твой злой демиург — твой подлинный родитель. И мне ничего за тебя не будет, в отличие от тех несчастных женщин, твоих живых десертов, если бы они посмели вынести тебе высший приговор. Или на худой конец оторвали бы тебе твои звериные яйца вместо того, чтобы их лизать, а потом сплёвывать и отхаркивать из себя в затаённом углу твою мутную сперму.

Напряжённое лицо бандита бледнело на глазах. Гнев менял его, как и воспарения туда, откуда его всегда и неумолимо утягивала вниз корневая система той почвы, где он провёл всю свою сознательную жизнь. Но в данный момент гнев Чапоса был направлен в нужную сторону — на себя самого. Он признавал превосходство Рудольфа, которым восхищался и которого ненавидел. Амбивалентное чувство несло в себе опасность. В каждый конкретный момент зависть и ненависть к пришельцу из неведомого верха, но живущего где-то внизу, могли опрокинуть его неизъяснимую любовь в связке со страхом. Бомба всегда могла взорваться.

— Вы и сами можете там оказаться в любую минуту, поскольку ваши подземные пещеры ближе к центру планеты. Свет оставил вас, если вы сами замурованы там. Вы такой же отверженный, как и я. Только вы ниже, потому что были прежде выше, непредставимо выше меня.

Рудольф погладил скрытый густой дорожкой волос гребень на его черепе. Остальные волосы Чапос сбривал, оставляя только основу, похожую на красновато-коричневый войлок, дающий при касании довольно приятное ощущение бархатистой шкурки гладкошёрстной собаки. Может, и не врал, и женщин, склонных к экстриму, а таких всегда хватает, он по-настоящему привлекал.

— Я тебя не боюсь, а ты меня — да. Потому что я сильнее тебя. Я демонстрирую тебе преимущество в своей силе не потому, что я такой тупой, а потому, что это единственное, что ты чтишь. Сила всего лишь слуга ума, а не его наездник, вот чего ты не можешь понять, Чапос. В этом наша главная разница. А так? Ты давно богач, хотя и прячешь свои сокровища на будущее, а я не имею в этом смысле ничего, и по вашим представлениям я бедняк. Но может случиться, что твои сокровища не понадобятся тебе, а спустя годы какой-нибудь работяга из шахт найдёт то, ради чего ты отказался кропотливо выращивать в себе зерно духа, как ты говоришь. Вот ради него, неизвестного работяги, условно говоря, его будущих загулов и трат, ты и стараешься, пыхтишь, потея чёрным неправедным потом. Ты ведь в заброшенных шахтах прячешь свои богатства от своих дружков? Ты знаешь эти выработки вдоль и поперек, ты был любознателен и бесстрашен когда-то, и исследовал их достаточно, чтобы спрятать сейф, вырубив там нишу. Представь себе, я знаю, где твоё богатство. Но мне сокровища без надобности. Ты мог бы каждой своей девушке из своего «дома ужаса» построить отдельный домик с ажурной верандой и дать сносную вольную жизнь, но вместо этого сосёшь их кровь как паук из подвала. Потому что жадность, Чапос, самое иррациональное свойство человеческого ума, то есть чистое безумие. Когда-то я хотел тебя перевоспитать, но вместо этого сам тут архаизировался, вот в чём проблема. Я стал частью вашего всепланетного обмена веществ, врос, так сказать, по колени в вашу землю. Поэтому ты как человек, сохранивший остатки былого ума, понимаешь, что я такой же скот, как и ты.

Подлизываясь к нему, Чапос состроил миролюбивую физиономию, продолжая внутри себя клокотать в смеси самых разных чувств. Нэя, бывшая жена Эля, унижение от верчения уха на виду у посетителей забегаловки, задавленное желание садануть по столу, разметав все тарелки, и устроить драку в отместку. И драку он обязательно где-нибудь устроит, отыгравшись на не виновном. Во избежание ущерба тому неизвестному, кому Чапос припас свою тяжёлую оплеуху, следовало бы ещё немного посидеть рядом, дождаться его остывания. Чапос был отходчив. Только сил у Рудольфа уже не было. Чад, жара, пыль, запахи приправ и пота людей, собственный голод в сочетании с нежеланием ничего тут и пробовать. Он направился к выходу. Через усилие Чапос обронил вслед уходящему Рудольфу, — Без всяких шуток, над вами висит угроза реальной гибели. А сказать больше я не могу. Я не знаю никаких подробностей. Ни того, кто это будет. Ни времени, когда это может произойти. Заказчик не должен быть для вас тайной. Вы лучше меня знаете, с кем вы столкнулись и по какому поводу. Я приеду к вам, как договорились, через два дня…

Через два дня ранним вечером в ожидании указанного Чапосу часа, в тайной надежде, что тот забудет об их договоре после дневного подпития и последующих услад своим живым десертом, и никого уже не привезёт, Рудольф валялся в своей хрустальной надстройке, предварительно включив робота на режим уборки помещения. Образы текли в заданной уже плоскости, как будто «Мать Вода» и его зацепила своим колдовским испарением из бутыли Чапоса и отравила. Он видел, словно сам там находился, белокожую, свежую и ещё не умученную девушку на кровати у шаткой перегородки в её персональной каморке. Нагая и зыбкая в сравнении с волосатым сопящим и чудовищно плотным, напирающим сзади кентавром, она вжималась в эту перегородку в тщетной попытке хоть как-то ослабить его натиск. Чистая и прохладная, вечная девственница и вечная блудница Мать Вода и её любовник — низший демиург из расплавленного центра преисподней — вот кем они казались. Искажённое страстью лицо Чапоса напоминало бугристую неряшливую отливку из металла, поражая глубинной огненной подсветкой вытаращенных глаз. Из ощеренного рта вырывалось сипение, и текла слюна. Можно было не сомневаться, что сжатые волосатыми лапами девственные воздушные груди после такой «совокупности взаимных желаний» останутся в кровоподтеках. Рудольф никогда и представить себе не мог подобную картину инфернального секса. Ещё секунда такого напряжения, и зверь должен был издохнуть, отдать концы, но он не знал устали, перекатывая безвольное тело девушки так, как ему было удобнее. Картонная стена сотрясалась, утлая постель скрипела, грозя обрушением. Девицы довольно хихикали, наблюдая со стороны замкнутое, безопасное для них комнатное торнадо, стонущее на два голоса — один жалобный и женский, а второй — хриплый и безумный в своём зверином отрыве от всего человеческого.

Каждая из них в своё время проходила через эту позорную инициацию. К каждой из них в приступе «напряжённого устремления вверх» вваливался страшный хозяин и требовал исполнения «высшего закона», придуманного им, глиняным «богом», если она не хочет претерпеть наказания за его нарушение и провести ночь в жутком подвале без постели и еды, развлекая скучающих пауков. Те, кто были чрезмерно чувствительны и строптивы, или убегали сами, или их отправляли в более немилосердные места. Неожиданно она обернула к Рудольфу залитое слезами и напряжённое от ужаса лицо, и он увидел Нэю! В этот миг стена с треском свалилась, вызвав визг и скрежет непонятно кого. Бормочущий вихрь стал закручивать в себя пространство вокруг, образуя чёрный столб, рвущийся за пределы атмосферы с последующим её поглощением. Дышать стало нечем, на груди же самого Рудольфа сидела худая девка с лицом, который он не мог рассмотреть, но определённо её знал, и целила ножом в сердце, растягивая большой рот в фирменной ухмылке Чапоса…

С падающим сердцебиением Рудольф очнулся у себя в мансарде. Внизу за розовеющей и сизой пеной густых крон деревьев лесопарка рабочие меняли дорожное покрытие Главного шоссе, дымя и грохоча своей громоздкой машиной, и громко перекрикивая шум в попытке что-то сказать друг другу. Что за сон посетил его, он не мог понять, испытывая состояние, похожее на слабое отравление. Но тогда в столице он ничего не ел и не пил. Пластина — сканер, приложенная к предплечью, показала относительную норму всех биохимических данных, включая сердечное и головное давление. Проводить же более глубокое всестороннее обследование не хотелось, для этого надо было спускаться вниз в мед. отсек. Причина внезапно накрывшего голографического бреда обреталась где-то в другом измерении, не телесном.