На этом легенда оканчивалась.

«Такой миф, — подвел итоги своей домашней работы автор „Созидателя“, — мог бы украсить любой литературный альманах, если б не был он истинной правдой и не сохранились бы ему еще живые свидетели, да и сами доказательства. Мое же дело — остаться объективным и донести в назидание потомству рода нашего Белявских всю правду, как она есть».

Датирован был настоящий «самиздат» годом тысяча восемьсот тринадцатым.

Я закрыл «Созидателя», выключил настольную лампу и призадумался. Анимизм, присущий сюжету, носил какой-то псевдорусский характер. Он имел что-то и от «Собаки Баскервилей», тогда еще не написанной, и от китайских притч о лисах-оборотнях, вряд ли в ту пору кем-то переведенных. Эдакий «западно-восточный диван», лежа на котором автор дал волю своему праздному воображению. Смущало в рукописи также наличие терминов, знакомых разве что знатокам «шаманизма». Но нелепое сравнение вепря с тенью Гамлета отчего-то парадоксальным образом прибавляло легенде правдоподобия.

Мне было очевидно, что Настя верила мифу, как верили наши родители сводкам информационного бюро в исполнении Левитана. Хотя, со всем уважением к моему здравому смыслу, она и отрекомендовала далекого предка мистификатором, однако ее замечание, брошенное вскользь относительно того, что «мистики в жизни хватает», говорило совсем о другом ее взгляде на предмет. Чему здесь удивляться? Я сам видел одноглазого убийцу практически в упор.

«А неуязвимость его для куда более скорострельного оружия? А его избирательный подход к жертвам, свидетельствующий если не о наличии интеллекта, то, по меньшей мере, о сверхъестественной интуиции? Неужто и впрямь черный вепрь-оборотень, произведение дикого Сакана, вырвался из прошлого, словно джинн из медной лампы? Но каким, извините, способом? Сам по себе? Свершилось пророчество? Или же некий подлый ум, завладев инструментом воздействия на иррациональную природу адского зверя, пробудил его от долгой спячки и теперь управляет всей постановкой?» — таковы были мои мысли.

Я и сам уже не знал, где граница между правдой и вымыслом писателя. Уже и Никеша представлялся мне продуктом безумной реинкарнации глухонемого отрока, взятого кузнецом в подмастерья. Но что-то неуловимое в «Созидателе», какое-то одно ключевое слово, застрявшее в мозгу, перечеркивало всю связь прошлого с настоящим. «Надо найти бубен, — решил я, прежде чем угасло мое измученное сознание, — и записку от вахмистра. И еще надо найти подход к слепой ведьме. Она должна многое знать. Но как подкатиться к ней после моего беспардонного поведения? Задача».

Когда я проснулся, был уже день. Яркое зимнее солнце лупило сквозь раздвинутые занавески. Голова моя после ночных бдений не то чтобы трещала, но потрескивала. Зевая, вышел я на кухню и застал там, к собственному удивлению, Настю с Обрубковым. Обрубков был хмур, а Настя — очень взволнована. Явлению моему предшествовала горячая полемика, но при виде меня они умолкли. Я тотчас догадался, что причиной переполоха послужило исчезновение Никеши. «Контора» даром свой хлеб не ела. Молчание затягивалось, как петля на шее приговоренного, от которого палачи еще ждут раскаяния. Весьма задетый их недоверием, кстати сказать, вполне законным, я все же нашел в себе силы повести себя как можно более естественно.

— Отчего ты не на службе? — поинтересовался я у Насти.

Она закусила губу и отвернулась.

— Ну вот что, Сергей, — произнес Гаврила Степанович. — Пора нам поговорить начистоту. Общался ты вчера вечером с Паскевичем?

«Начистоту?! — Меня переполняли досада и горечь. — Рановато будет нам с тобой начистоту беседовать, Гаврила Степанович Обрубков! Не такой ты еще чистый в моем представлении!»

— С Паскевичем? — удивился я, глядя ему прямо в глаза. — Нет. Я вообще никакого Паскевича не знаю.

Впервые за наше знакомство я солгал ему, но — только ему, ибо Анастасия Андреевна ни о чем меня не спросила.

— Но тебя видели с ним, — настаивал егерь. — Здесь деревня. Здесь все всех видят.

— Дайте-ка я попробую угадать. — Я ничуть не смутился. — Верно, речь идет о заведующем здешним увеселительным заведением? Да. Он приглашал меня на сеанс.

— Какой еще сеанс? — Лоб егеря, и без того изрезанный морщинами, совсем уже собрался в гармошку.

— Черной магии, — фыркнул я невольно.

— Ушла! — Настя порывисто обняла меня, коснулась губами небритой моей щеки и выскользнула из кухни.

Обрубков размял папиросу и закурил.

— Так что, Гаврила Степанович? — обратился я к нему язвительным тоном. — Не пора ли нам поговорить начистоту?

— Ты извини, Сережа. — Обрубков тяжело поднялся с табуретки. — Болен я. Нервы сдают.

— Болен его «чула», — пробормотал я рассеянно, вспомнив рукопись.

Гаврила Степанович сильно вздрогнул и пошатнулся, но овладел собой.

«Нервы у нас у всех, похоже, сдают, — подумал я мрачно, наблюдая, как он шаркает к полевой своей раскладушке. — Причем сдают одну дрянь. Знать бы, что в прикупе».

Колченогий стол Обрубкова накренялся всякий раз, как мы на него облокачивались. Если бы не моя врожденная сообразительность, он, наверное, накренялся бы еще лет сто. Я предложил подложить под ножку, не достающую до половицы, обрезок фанеры, за что Гаврила Степанович удостоил меня похвалы.

Настя была в усадьбе, и мы с егерем устроили мальчишник по случаю освобождения Пустырей от немецко-фашистских захватчиков.

— Они ведь как рассчитывали? — Гаврила Степанович подцепил на вилку соленый груздь и протянул мне всю композицию. — К ноябрю «Тангейзера» слушать в Большом. Обосрались.

— Или набойку можно сделать из кожи, — подкинул я свежую идею.

— Можно, — согласился Обрубков, разливая фиолетовый самогон по граненым стаканчикам. — Или в банку поставить. У нее дно толстое.

— Вагнер для них все равно что для нас Эшпай. — Граммов по триста мы уже выпили, и сравнительный анализ двух великих музыкальных культур давался мне относительно легко. — «Океан» даже глубже.

— Мы там свой закончили поход. — Егерь поднял стаканчик. — За победу.

За победу мы уже пили, но лишняя победа еще никому вреда не принесла. Этим она, как известно, принципиально отличается от поражения.

— А ведь его еще Риббентроп лично предупреждал. — Забывшись, я опять облокотился на стол.

— Или остальные три подпилить, — не сдавался Обрубков. — Если подпилить аккуратно, будет стоять как вкопанный.

— Ножовка в сарае. — Резонное мое замечание застало Гаврилу Степановича врасплох.

— А ближе нет?

— Ближе нет. Но можно газету подложить свернутую, — подсказало мне простой и ясный выход воспоминание о старой заметке, обнаруженной в недрах егерского тулупа, когда я в библиотеке заговаривал зубы лесничему Фильке. Тем более, что заметку я теперь носил в нагрудном кармане байковой рубахи, как нашу охранную с Анастасией Андреевной грамоту. И тем более, что рубаха была на мне, а это позволяло устранить досадный дефект, практически не вставая из-за стола.

Прежде чем использовать заметку, я пробежал ее глазами. Поначалу буквы сливались, но уже второй абзац порядком выбил хмель из моей головы. Под заголовком «Эхо партизанской войны» в очерке сообщались подробные сведения о двух подпольщиках, принявших неравный бой с нацистами в селе Пустыри. Оба они посмертно были удостоены звания кавалеров ордена Красной Звезды.

— Вы прямо ответьте, Гаврила Степанович! — вскричал я, бросая заметку на стол. — Служили вы немцам иль нет?

— Служил, — прямо ответил егерь. — Но не им. Я, Сережа, своей партии служил. А Виктор — что ж? Виктора я понимаю. Отец его погиб, возможно, честным товарищем. Потому и держал я эту заметку при себе, пока ты по чужим карманам не начал шарить. А таким ремеслом, Сережа, в деревне особо не разживешься. Как бывший особист говорю. Вокзалы, пельменные — другое дело. Там — оперативный простор.

— Не понимаю. — Я наугад вонзил вилку в емкость с грибами. Достался пластинчатый гриб рыжик. Грузди, волнушки, рыжики — это все пластинчатые грибы.