Когда именно таинственный зоотехник перешел от опытов над животными к опытам над людьми, я понятия не имел, да и не мог его иметь, но сон мой был страшен. Мне снилась подземная засекреченная лаборатория — нечто вроде фашистского бункера, — по которой среди склепов разгуливал Паскевич в черном мундире с молниями на петлицах. "Это не Паскевич! — забубнил невесть откуда взявшийся Тимоха. — Это картошка! Ее чистить надо, а вы, городские, все со шкурками норовите!" Он принялся быстро чистить Паскевича. Чистил он его почему-то одежной щеткой и при этом норовил поцеловать в лоб. Но Паскевич проворно увертывался. Потом я видел Настю в акушерском кресле. Она рожала. Роды принимал ее страшный дед, которого мне никак не удавалось рассмотреть поближе. Я двигался к нему, а он — удалялся. Издалека он показал мне маленького черного кабана, выпачканного в крови и с пуповиной, волочащейся по полу. "Мальчик! — крикнул он мне. — Никешей назовем, как отца звали!"

— Доброе утро, Сережа, — кто-то потряс меня за плечо.

Потрясенный, я пулей выскочил из шезлонга. Моя любимая Настя развеяла кошмар.

Она же подобрала упавшую с моих коленей рукопись. Ее безмятежный лик окончательно привел меня в сознание.

— Коли проснулся уже, — сразу нашел мне занятие Гаврила Степанович, хлопотавший у самовара, — за водой сходи. Да Хасана кликни. Пусть пробежку сделает.

Вода, пролитая у колодца местными прихожанами, образовала изрядный каток. Я поскользнулся и ушиб себе копчик. Хасан меня облаял: видно же было, что каток.

— Дай лапу, Джим, на помощь мне! — Ухватившись за край обледеневшего сруба, я с трудом поднялся на ноги. Хасан повертел головой, но посторонних не заметил.

Сплющенное артельное ведро, снятое мною с гвоздя, полетело, гремя цепью, в пропасть. Дважды я вытаскивал его оттуда, опорожняя в наши частные. Дважды я вращал дубовый барабан, представляя, каково приходится шоферам, заводящим на морозе капризный мотор.

Только мы собрались с Хасаном в обратный путь, Как меня окликнул Тимоха Ребров, вестник смерти, чей дом стоял напротив колодца.

— Эй, студент! — Его похмельная рожа заполнила форточку, будто портрет работы неизвестного дилетанта. — Передай Степанычу, что Сорокин повесился! А ментов можно не вызывать! Они с поминок в бане заночевали! Уже работают! Закурить нет у тебя?

"Это же я, мудак, его повесил! — соображал я лихорадочно, скорым шагом припуская к дому. — Мало мне, упырю, Никешиной крови! Не остановлюсь, пока всех не укокаю!"

Расплескивая на бегу воду, я вспоминал наш с Паскевичем разговор: "…Вы про доктора ничего не сказали…" — "И какая же сорока принесла вам на хвосте информацию?…" — "Сорока? Очень вы проницательны, друг мой". Вот так, в легкую, подставил я долгожителя. Сорокин был не первый среди лучших, но меня это не оправдывало. Хотя сболтнул я, конечно, мимоходом, поддавшись игре слов, остроумец хренов. Ведь пора уж было знать, что любое лишнее слово с Паскевичем — удавка. Паскевич — волк среди ягнят. Ведь на коленях ползал Сорокин, умолял Паскевичу про доктора не говорить. А я, мерзавец, попал наугад в больную точку. Значит, старик был осведомителем чекиста. Кто вообще в Пустырях не был его агентом — поди разберись. Паскевич стал мне что-то плести про доктора Григорьева, но только один врачеватель имел для него значение: отставной помещик Белявский.

— За смертью тебя посылать. — Гаврила Степанович вышел мне навстречу.

Задыхаясь, я почти телеграфным текстом выпалил сообщение Тимохи. Минут через пятнадцать мы вошли в дом Сорокина.

Тело долгожителя уже сняли с пустого крюка, на котором в мое предыдущее посещение висел оранжевый абажур с кистями. Под крюком ножками вверх лежала скамейка. Сорокина положили рядом и успели накрыть несвежим пододеяльником. Знать, нее снимки Виктор уже сделал, и Евдокия Васильевна, ушлый эксперт, закончила освидетельствование. Как я успел убедиться, она исполняла свои служебные обязанности без лишних проволочек. Теперь Евдокия сидела за столом и быстро заполняла листы бумаги.

— Типичный суицид, — комментировала она производимую запись. — Распространенный случай среди одиноких. Шнур — электрический. Обрезок. Наступила от асфиксии между часом и половиной второго.

Паскевич, забросив ногу на ногу, восседал на продавленном диване. В своей так и не снятой касторовой шляпе он походил на гробовщика. Добавить к этому безучастное выражение — и совсем походил. Пугашкин же, напротив, участвовал самым активным образом. Он успел перерыть всю комнату. На тумбочке стоял знакомый мне мельхиоровый подстаканник с профилями усатых-бородатых вождей.

— Я закрою это дело! Я закрою это дело! — как попугай, твердил следователь свою вечную угрозу, выбрасывая из обшарпанного комода стариковское барахло.

— Рот закрой лучше, — процедил Паскевич при виде меня и Гаврилы Степановича.

— А этот что здесь? — Тут и Пугашкин обратил внимание на Обрубкова.

— Оставь. — Заведующий клубом поморщился. — Гэ ань гуань хо.

Вот и еще один товарищ вспомнил за неполные сутки китайский язык. "Хоть какие-то плоды дружбы с великим народом. — Я невольно усмехнулся. — Ну, не плоды, так сухофрукты".

— Напрасно вы, молодой человек. — Паскевич обернулся к следователю. — Пугашкин, дайте-ка ему предсмертную записку гражданина Сорокина.

"Вот оно! Началось! — Самое скверное предчувствие охватило меня. — "В моей смерти прошу винить столичного засранца". Что еще мог написать Сорокин под диктовку?"

Пугашкин брезгливо протянул мне клочок бумаги.

— Читайте, читайте! Вслух! Все свои — чего уж! — Паскевич заерзал от нетерпения.

Но все здесь были чужие. Даже мой собственный голос казался мне чужим.

— "Завещание, — прочитал я глухо. — Я, Сорокин и георгиевский кавалер, завещаю свое движимое и недвижимое имущество советской власти, кроме подстаканника. Подстаканник моей усопшей ранее супруги я завещаю студенту Сергею из Москвы при условии, что он комсомолец".

— Мотив, — весело отозвался криминальный фотограф Виктор. — Убийство из-за наследства. Частый случай в рядах потенциалов. За такой подстаканник на барахолке червонец легко дадут. Вещь антикварная.

— Заткнулся бы ты, — посоветовал ему Гаврила Степанович.

— Вы комсомолец? — Паскевич наверняка знал, что нет.

— Нет, — ответил я тем не менее.

— Владейте, — махнул он рукой. — Изменим букве. Возраст еще позволяет вам вступить. Можете зайти завтра после обеда ко мне за характеристикой. Там же и характеристику в институт для Анастасии Андреевны заберете. Я подписал.

— А скамейка почему вверх ногами? — обратился Обрубков к следователю. — Она что, так и лежала, когда труп в петле обнаружили?

— Куда вы все лезете?! — взвился Пугашкин. — Опять давление? Я вам в письменной форме! Еще раз — и баста!

— Пошли, Сергей. — Гаврила Степанович дернул меня за рукав.

— Подстаканник-то приберите, — напомнил Паскевич, томно потягиваясь. — Нынче в таких подстаканниках чай проводники не разносят. А было ведь.

Словно сомнамбула, я взял с тумбочки подстаканник и вышел на воздух.

В себя я пришел, когда мы с егерем миновали овраг.

— Что он вам сказал? — поинтересовался я угрюмо.

— Еще раз — и баста.

— Паскевич. На грязном китайском.

— Гэ ань гуань хо, — с отсутствующим видом повторил Гаврила Степанович. — Наблюдающий за огнем с противоположного берега. Стратагема невмешательства.

"Воздержался бы, старичок", — не однажды говаривал мой приятель задушевный Угаров, наблюдая, как я последовательно истреблял себя водкой по возвращении из Пустырей.

"Старичок, старик, стариканище" — так мы друг друга называли, пасынки всех разочарованных поколений. Мы были скептичны, ранимы и жестоки. Мы презирали своих отцов и старших братьев. Империя в состоянии полураспада отравила нам юность. Мы росли на гигантской свалке фальшивых лозунгов. Прорабы социализма еле ворочали языками, и его капитальное строительство фактически заглохло; нас еще можно было выгнать осенью на картошку, но поднимать целину — уже фиг. Дворники, мясники и привокзальные грузчики с высшим бесплатным образованием, пожилые мальчики, мы так и не научились прощать. Молоко свернулось на наших губах, прежде чем успело обсохнуть.