Я говорю ей: «а что поделать».

Она говорит мне: «расставание неизбежно».

Я говорю ей «ах государыня вот тебе мое сердце – а руки и ноги я оставлю себе».

На всякий случай.

Она говорит мне «тебе достанется гром и молния, дым коромыслом».

Я говорю ей «тебе достанется горячий ветер».

Ну как знать.

Ты вообще у меня большой фантазёр, Вячеслав Самсонович. За это я тебя и полюбила.

Жаль, что ты променял меня на сухопутного капитана. Я – твое сокровище, а он – связка баранок на тонкой ниточке.

Так примерно.

Надобно будет передать капитану: «Капитан, ты – связка баранок».

То-то удивится.

Я говорю ей: «я не променял, любовь моя, но я должен во всем разобраться».

Она говорит мне «мы будем спать порознь».

Я говорю ей что почти все позабыл, прошлое проваливается в пропасть, а грядущее – ускользает.

Я должен во всем разобраться.

Она говорит мне: «твое сердце – как орех, а я – как голодная белка».

Мое сердце как твердый лесной орех, любовь моя. Грызи его.

На этих словах мы взяли и разошлись в разные стороны.

Я обернулся. Красный Кабачок был пуст, словно пещера великана. Государыня исчезла. «Наверное, она подалась в Монголию – подумал я – дай бог ей туда добраться». Ну а мне надо было спешить на Батискафную улицу, туда, где жил мой таинственный безымянный капитан. Связка баранок… связка баранок… Не забыть бы. Только он мог мне хоть как-то помочь и объяснить цепь труднообъяснимых событий. И вообще растолковать, что за чертовщина здесь творится. Я знал, что он ведет очень подробный и дотошный дневник, исцарапал и исковеркал, словно кошка, тонны и вообще, невероятное количество бумаги. Израсходовал целую пропасть чернил. Я должен, обязан все это прочесть и увидеть собственными глазами. А если капитан жив, в чем я немного сомневался, то пусть все расскажет сам. Мы сядем вместе с ним за маленький столик, и невидимый мед нашей беседы да потечет в наши раскрытые и растопыренные уши.

***

Итак, мне пора. Пора задать ему парочку-другую вопросов. Ну вот, например.

***

Глупая ли это и неуместная шутка бессмертных богов? Или злонамеренные козни хитроумных наших соседей? Или сама судьба испытует нас на прочность? «Что ж, Вячеслав Самсонович – сказал я сам себе – пойдем и посмотрим». Мы освежим нашу память. Мы будем любоваться – на звезды, на воду, или хотя бы на дождь. Всегда найдется повод для дружеской беседы. Я должен идти, пока глаза мои совсем не сомкнулись.

У меня довольно большие мозги. Так уж получилось от природы. Но даже они не способны переварить все то, что случилось с нами – и со мной – за самое последнее время.

***

Хлынул дождь. И вот я плетусь откуда-то из-под Стрельны на Батискафную улицу в своей обвислой треуголке. Это немыслимое расстояние. Но я все иду и иду, переставляя ноги, словно упрямая механическая кукла. Куда идти? Где эта самая Батискафная улица? Есть ли она на карте? Существует ли она на самом деле? Слишком много вопросов за один раз. Неужели я и взаправду любил и обожал государыню, и собирался бежать с нею в Монголию? Что за дикая и глупая шутка, право. Ну, а Красный Кабачок? Цел ли он – или разрушен прямым попаданием ледяной кометы? Была ли прусская гренадерша, поющая песни под гармошку? Экая комиссия, создатель.

Сильнейший ливень поливал меня и сверху, и сбоку, и наверное, даже снизу. Я вступал в город через южные окраины. Мои высокие сапоги были наполнены водой и, что хуже и горше всего, в них уже плавали и бултыхались какие-то отвратительные мелкие гады, которые то и дело кусали мои ноги и рвали микроскопические частички моей драгоценной плоти.

«У меня дурные сапоги – подумал я – они все в дырках, как решето. А новые сапоги директор не дает. «Вам, Вячеслав Самсонович, полагаются сапоги с дырками». А ведь мне, согласно табелю, полагаются сапоги без дырок». Я мысленно послал проклятия нерасторопному и скупому директору, и они по небесному телеграфу унеслись прямиком в наш департамент, проникая сквозь самые толстые стены. Через минуту я взял свои слова обратно. «Что ж, старина – сказал я сам себе – я и в дырявых сапогах готов идти на край света. Если получится, конечно».

Укрыться было негде. Магазины и лавки были закрыты. Если я бежал в Апраксин двор – вода лезла туда же, если устремлялся в Никольские ряды – вода и там настигала меня, затопляя сундуки со всяческой рухлядью и опрокидывая горы фаянсовой и железной посуды. Старик Елисеев стоял перед своими сверкающими витринами со свечкой в руке и хохотал как сумасшедший, внимая раскатам грома. Казалось, он призывал стихию на головы бедных жителей. «Ступай себе мимо, Вячеслав Самсонович – сказал он мне – не мешай мне слушать музыку небес».

Город шел навстречу мне, а точнее, не шел, а плыл. А я шагал по пояс в ледяной клокочущей воде, словно древний богатырь Христофор. Кругом плавали и крутились какие-то доски, кухонные столы, стулья, вообще всякая мелкая полезная и бесполезная утварь.

Целые волны накатывали на меня из соседних переулков, усеянные разновеликим хламом и мусором. Где-то истошно выла сирена. Сквозь рев ветра едва доносились глухие орудийные выстрелы. В небо взмывали один за другим яркие огненные шары. Надо полагать, крепость с сильным запозданием предупреждала, как могла, о наводнении. Никто и не ожидал, честно говоря. Все стряслось и произошло как-то вдруг.

Мимо меня, покачиваясь на свинцовых волнах, проплыла громоздкая полосатая будка. Городской бутошник, вечный ее обитатель, восседал на ней, словно Тритон на чересчур перекормленном дельфине. Мокрый с головы до пят, он и сейчас сохранял весьма бравый и непреклонный вид. Бутошник глянул на меня. Алебарда в его руках дрогнула. «Куда идешь, приятель?» – крикнул он мне. «На Батискафную» – ответил я. «На Батискафную нельзя, дурак! – отозвался бутошник – поворачивай обратно!» Господи, куда поворачивать? Кругом, сколько хватало глаз – воющее и клокочущее пространство. Бутошник пытался использовать алебарду как шест или весло, стараясь нащупать дно. И, таким образом, управлять своею будкой, словно лодкой или гондолой. Уж не знаю, хотел ли он помочь мне или нет. Так или иначе, с алебардой он своей не очень-то совладал. Новая волна подхватила неуправляемую будку и увлекла ее куда-то на Расстанную улицу.

Мертвецы покидали свои могилы и ждали бутошника с распростертыми объятиями. «Нееельзяяя!» – донеслось оттуда, из тьмы.

Бедные обыватели карабкались на крыши, и сидели там, дрожа от полночной сырости, как растрепанные встревоженные воробьи. Солдаты, напротив, невозмутимо набивали и раскуривали свои глиняные трубочки. Или доставали папиросы, начиненные едким табаком. Там и тут, от Семенцов до Шпалерной, горели во тьме их маленькие колючие огоньки. «Разве ж это наводнение? – сказал, обращаясь к самому себе, бывалый вахмистр – так, невинная шалость. Детский, с позволения сказать, водяной аттракцион!» А между тем беспощадные волны добрались уже до его тяжелых сапог, вцепились в них. «Но-о-о… не шали… не трожь казенного имущества!» – заворчал старый вахмистр, весь в сабельных порезах и дырках от пулевых и картечных ранений – и погрозил воде пальцем, розовым и мясистым, как молочная сосиска. Он подобрал ноги и сел чуть выше, а вода устремилась вслед за ним, не отступая ни на шаг – словно бегемот за своей законной добычей.

Тут я заметил, что немного поодаль проплывала, а еще точнее, дрейфовала с севера на юг новообретенная моя знакомая, Амалия Ивановна Кессельринг, владелица Красного Кабачка. Она ухватилась за какой-то платяной шкаф, вполне еще целый, расположилась там довольно ловко и удобно – даже как-то по-домашнему – и смотрела на происходящее с кривой и ядовитой ухмылкой – так, как и должна смотреть на наводнение видавшая виды столетняя старуха. Чулки и разноцветнее юбки торчали там и сям из полуоткрытых ящиков, и я даже подумал, что озорной шкаф, приютивший Амалию Ивановну, показывает мне язык.