Наш город преисполнен призраков.

                  Фельдшер Кукушкин, очевидец

Однажды, следуя по делам службы, очень и очень торопясь, я шел через Сенную площадь. Толпы разнокалиберных торговок и торговцев окружали меня со всех сторон, и тыркали, и передавали с рук на руки, и рвали меня на части, и тыкали в мое ухоженное и вполне приятное, спозаранку выбритое лицо печеных зябликов, воробьев и снегирей, умерщвленных самым беспардонным и неблагородным образом. «Ешь, ешь, ешь – орали и верещали они – ешь, пока горячие!» Несчастные птахи. «Вот – думаю – еще вчера они летали и беседовали с ангелами, пили какую-нибудь сладкую небесную амброзию, а сегодня исчезают в чьих-то темных, смрадных, не особо разборчивых желудках». И каждый из нас надеется, что это будет с кем угодно, но только не с ним. Может, вон с тем улыбчивым офицером, торгующего втихаря петушка на палочке, но только не с ним, не с ним, не с ним. Упаси боже.

Заплаканная и несчастная тетка поднесла к моему чувствительному носу щепотку растрепанной квашеной капусты: «Покушай, батюшка. Зацени. День еще ой как долог». Долог. «Мой-то, наверное, уже не покушает». Ну почему ж? Капуста, наверное, пахла ацетоном. Господь с тобою, матушка. Я сыт, сыт, сыт по горло. Спасибо тебе. Мне бы только добраться до трамвая, который вот уже где-то позвякивает посреди необъятной бушующей площади. Плывет. Аккуратненько крадется, чтоб никого не переехать. Не оттяпать руку или ногу. Зовет меня. Кличет. Такой жизнерадостный и веселый, не в пример нам всем. И дальше я поеду в Коломну, и дальше – на Лифляндскую улицу, где с некоторых пор квартирует и благоденствует наш замечательный и несравненный департамент. Подальше, подальше, подальше отсюда. От людского, вечно шумящего и орущего моря. Не понимаю. Как я тут вообще оказался. Персонам, вроде меня, не следует появляться на Сенной площади в любое время дня и ночи. Как я только мог позабыть об этом? Если директор узнает, если только обратит внимание на мое слегка помятое платье, если пронюхает, что перехватил по дороге аппетитного жареного зяблика, он скажет: «Экий вы голубчик, неаккуратный. Извазюкались в соусе. С ног до головы. А еще небесный начертатель. Ваши губы перепачканы зябликом. Ступайте и приведите себя в божеский вид. В следующий раз потрудитесь добираться как-нибудь иным путем». Легко ему говорить. Другим путем. Каким другим путем? Где прикажете найти другой путь?

Прорубаясь через шумную оголтелую толпу, продающую и покупающую все-все-все на белом свете, я вдруг заметил добрую одинокую старушку, в руках у которой блестел и радужно переливался какой-то необычайный воинский мундир чудесного янтарного цвета. Я невольно остановился. Казалось, само вечернее солнце будто бы бродило между его размашистых рукавов, узорчатых карманов и драгоценных пуговиц. Ишь ты, какое сокровище. Сам государь не побрезговал бы надеть его, выходя на ежегодный плац-парад на Марсовом поле. Я спросил, есть ли тут какие-нибудь скрытые лампочки, провода и батарейки, и в чем вообще секрет. Почему это, с чего это вдруг мундир мигает и светится. Старушка ответила, что нет тут никаких ни лампочек, ни батареек. А светится и сияет мундир сам по себе, потому что таково его изначальное свойство. «Купи, купи, батюшка – прошамкала старушка – тебе в нем будет счастье». «Почему же это?» «Сам прусский король его клеил, тут все янтарь да яхонт, да наши богатыри отобрали его себе, померли уж все». Хм. Так-таки и померли. Никогда не слышал этой истории.

«А почем продаешь?» «Сто рубликов». Сто рубликов! Ну, у меня в кармане не было означенной столь довольно весомой и круглой суммы, я накануне невзначай сильно поиздержался, торговаться я не хотел, не умел, да и не было времени – начальство требовало моего присутствия незамедлительно. А я еще и до трамвая не добрался. Где он там теперь. «Я – говорю ей – завтра же за мундиром непременно зайду, ты уж будь здесь». «Как знаешь – ответила старушка – завтра так завтра».

На следующее утро, одолжив у приятеля сто рублей, а то и сто десять, я устремился во всю прыть на Сенную. Неяркое солнышко робко выползло откуда-то из-за крыш, и необъятное торжище проснулось, ожило, гудело словно улей и было уже полным-полно народу. Я, как и прежде, врубился в дурную и гогочущую толпу, и обошел, терпя брань и несносные насмешки, все самые укромные и отдаленные уголки безбрежной и безбожной площади. Мне предлагали и зябликов, и капусты, и леденцов. Сколько угодно, и причем задешево. «За сто десять рублей я мог бы купить миллион леденцов – подумал я – и накормить весь наш департамент». Я одарил бы и швейцара Алексей Петровича, и фельшера нашего Кукушкина, и самого директора, да мало ли еще кого. Я был бы героем! А потом бы я пошел себе гоголем по Лифляндской улице, раздавая красных и зеленых петушков направо и налево, и любая встречная девушка, без сомнения, отдала бы мне, так сказать, самое ценное, свое сердце – в обмен на сладчайшего петушка, оседлавшего вертлявую и немного липкую озорную палочку.

Но загадочной старушки нигде не было. Тщетно я искал снова и снова. «Где она?» – спросил я у ее соседок, продающих прошлогоднюю сметану, плавленые вонючие сырки и калорийное пальмовое молоко, коим с недавних пор питаются наши всеядные ломовые извозчики. «Лизавета Петровна?» – хором удивились старушки – так ейному мужу вчерась на Аптекарском мосту каленым ядром отвинтило голову, и она пошла его навестить. Отнести сметану, яйца». «Что за ерунда – подумал я – каким это ядром, как это так на мосту отвинтило голову, как это так пошла навестить, как это так – сметана и яйца».

Господи, ну растолкуй ты мне это. Как можно безголового мужа кормить сметаной и яйцами? Там нет ни рта ни зубов. Ну, и до Аптекарского мосту путь отсюда неблизкий, поди дождись ее теперь. К тому времени наверняка стемнеет, и торжище на Сенной разойдется и расползется по своим углам и щелям – пережидать жуткий полночный час. И нечего, и бесполезно в таком случае ее ждать. Мою загадочную старушку. Я озябну, ослабну, остолбенею и стану легкой добычей для омерзительных ночных существ, шныряющих и тут и там. Они же мне проходу не дают. А до Аптекарского мосту я сам ходил как-то пешком, от нечего делать, теперь вот все ноги отваливаются.

Что ж, всякое бывает. Наш мир и наш город в частности, как известно, переполнен всевозможными чудесами, как мокрый носовой платок – мерзкими микробами. Сунь его в карман, и вот они уже разбегаются по всему телу. Между тем, кого-то эта самая Лизавета Петровна со своим несчастным безголовым мужем мне напоминала. «Уж не приходилась ли она ранее невестою покойному Вячеслав Самсоновичу?» – спрашиваю. «А как же – охотно подтвердили разговорчивые старушки – еще как приходилась, и на лодке вместе плавали». Плавали. А Лизавет Петровна просила передать, что ни сегодня, ни завтра сюда не придет. Уж боится, не из полиции ли вы, и не посадите ли ее, бедную вдовушку, на гауптвахту за то что янтарный мундир посреди Сенной площади кому угодно торговала. Посреди мертвых зябликов и понурой квашеной капусты. А не надо бы, конечно.

***

«Ну нет конечно – думаю – какая уж теперь гауптвахта, времена сейчас тихие и человеколюбивые, богоугодные, не то что три или четыре года назад, когда и за одно неаккуратное словечко могли упечь за десять тысяч верст бог знает куда, одним словом, куда-нибудь далеко-далеко, аж за Третью рогатку. Там следы человеческие теряются среди сугробов и товарных маневровых веток – и вообще потом до тебя и твоей неприякаянной персоны никому нет особого дела». Ну, может быть, волчок – серый бочок придет тебя проведать, понюхает, понюхает – а так в целом немноголюдно.

В это время прямо через упомянутую площадь проезжало некое важное уполномоченное лицо; наверное, тоже по очень срочному делу; отряды лихих бутошников бросились на толпу, заработали дубинки и алебарды, толпа навалилась, подалась назад, и старушки все как есть потонули в орущем и страшном людском водовороте. Больше я их тут не видел.