Юля глядит как вертятся в кружке чаинки своими блестящими влажными глазами. Веки чуть опущены – такой взгляд называют с поволокой. Она так безразлична, так спокойна, что Никите даже хочется шлепнуть ее, треснуть слегка что б ожила и осознала, что происходит в мире, пока они тут давятся бумажными сосисками в школьной столовой.

В это же время какие-то люди – тупые некрасивые люди, ничего не умеющие и не понимающие, жрут лобстеров на своих яхтах в морях, о которых Никита никогда не слышал. Он и лобстера-то себе представляет смутно – как большого рака, которых они мальчишками летом ловят на речке. А какой он на вкус?

Такая огромная пропасть разделяет Никиту и их – тех, кто понял какой-то секрет, благословленных людей, не знающих горя, голода, боли, унижений – ничего! Да им и работать не надо, знай пори свою чушь на камеру и шути дебильные шутки, что бы как можно больше народу поржало и схавало контент. Все! ВСЕ! И езжай жрать своих лобстеров.

Нет, Никита решительно ненавидит и не понимает, как так случилось, что образовалась эта пропасть, как он жил все это время спокойно, о ней не зная, и как ему жить теперь в своей убогой жизни, когда он знает наконец, что есть другая. Совсем другая. И даже не как у Юльки, которую родители с детства чуть ли не в жопу целуют. Юлька к своим 15 уже побывала в половине стран мира.

Заставка Диснейленда, которую Никита вожделенно ждал у пузатого рябого телека все свое детство, Юлька видела вживую, и не раз. Американские бургеры, настоящая кола, суши японские, хоть они и мерзкие, но все равно – все из первоисточника, когда душе угодно! Такая жизнь, по мнению Никиты, была идеалом, и их с Юлькой тоже, конечно, разделяла пропасть но теперь – теперь, Никита знал, что то был обрывчек, от него до Юльки можно чуть ли не перешагнуть, а вот настоящая пропасть отделает Никиту совсем от других людей и другой жизни.

Дома Никиту, как всегда, встречают горькая вонь водки, храп отца, грязь и тараканы, пустой холодильник, пахнущий тухлятиной.

Никита на цыпочках крадется к себе в комнату – крошечный аппендикс без окон, который раньше был чуланом, забирается в кокон одеяла прямо в одежде, и там открывает волшебный портал в другие реальности, которые Никита любит и ненавидит, о которых мечтает и которых боится, которые должны непременно стать и его тоже, и которых он, безусловно, не достоин.

Парфенов и мерседес не идут у Оли из головы. Эта картина Олю очень сильно цепляет. Как рыболовный крючок рыбью жабру, так мерседес – Олину душу.

Даша цедит чай, а Оля задумчиво качает ногой и, не мигая, глядит в стену.

–Слишком ты все близко принимаешь, – говорит Дашка, – тебе-то что? Ну ездит он на машинке своей, ну и пускай.

–Нет, Даш, ты мне как психолог скажи, это нормально?

–А что такое вообще – нормально? – Начинает Дашка, но видя, как Оля тут же кривится, недовольно сжимает губы и уступает, – Ну хорошо, нормально для кого, Оль?

–Для него, да и для одноклассников. Вот ты подумай, – Оля устраивается удобнее, подбирается, наклоняется ближе к Даше и зачем-то понижает голос, – он в шестнадцать лет ездит за рулем машины – без прав, это ладно он, но родители то куда смотрят? Да еще Мерседес, Даш! Шестнадцати-то летнему мальчишке!? А если он собьет кого? Он же и наказание если понесет – то смешное! Получается мальчик водит машину, которую взрослые дяденьки себе позволить не могут, да еще и с чувством полной безнаказанности. Разве это на его психику плохо не влияет? А одноклассники? Ты сама, Даша, знаешь, сколько у нас в школе из неблагополучных семей. У них не то, что машины в семье нет, им иногда надеть нечего. А тут Парфенов с его мерседесом.

Оля зло цокает и качает головой:

–Нет, Даш, не хорошо это, не правильно.

–А что вообще такое – правильно?

Оля машет рукой:

–Ладно, пойду домой, Кирюшку кормить пора.

–Да подожди ты, – Даша наливает Оле еще чаю. Дружат они давно, они одни в коллективе еще довольно молоды, почитай девчонки, и Даша знает – без Оли она совсем загрустит.

–Ну признаю, для мальчика это не хорошо. Он себя сейчас начнет от других отгораживать, самооценка вырастет, конечно, но и озлобленность тоже. В итоге он совсем один останется, по крайней мере у себя в голое. А с кем дружить? С завистниками? Да даже если они и не завидуют – все равно ему не ровня. Ну и вседозволенность, конечно, тоже голову ему вскружит – начнет глупости творить, сначала по мелочи, а потом, если вовремя от родителей не прилетит, может и вообще на преступление пойти. Такие дети, как правило, чувствуют себя почти богами, ни вины, ни страха наказания – ни-че-го. А вот то, что детям из семей бедных это вредить будет – тут не соглашусь. Пусть лучше злятся и из болота своего яростнее карабкаются.

–И что ты посоветуешь? – Оля примирительно отпивает чай – горький, передержанный.

–А ничего не посоветую. Что ты можешь? Запретить Парфенову на своей машине ездить? – Хмыкает Дашка, – Ну в полицию заявить, конечно, можно, вот только чем это для школы обернется и для родителей его – вопрос большой. Так можно не то, что помочь, а жизнь испоганить. Он-то это все по дурости…

–Значит, решено! – зЗявляет воинственно Оля, – Пойдем к директору и с твоим экспертным мнением просить запрета будем. Ему проблемы не нужны – пусть вызывает родителей, решим все сами, внутри школы.

Даша поперхнулась.

–С моим мнением?

–Ты, как психолог, больший вес имеешь в таких вопросах. Ты же меня поддержишь?

И Даша крепко задумывается. Перед глазами ее одинокие вечера, обеды в компании престарелых теток, и бесконечные разговоры о давлении, больных ногах, язвах…

–Поддержу, – вздыхает она обреченно и грустно, – конечно, Оль, поддержу.

Мгла обнимает Олю. За ее спиной школа прячется в вечерних сумерках, и только желтые глаза окон выдают ее. Школа словно плывет огнями в пустоте, и этот охристый теплый свет так дорог Оле, что невольно щемит сердце. В нем все счастье, вся любовь мира.

Оля идет дворами, любуясь разноцветными огнями чьих-то жизней, и Оле кажется, что за каждым из окон живут уют, семейное счастье и покой. Эти мысли родом из детства – из зимних прогулок с промокшими штанами, сосульками на варежках и ранней темнотой, наваливающейся сверху уже в четыре часа, выползающей из лесу, против которой только этот рыжий оконный свет и мог спасти.

Запах кухни – раскалённый цоколь лампочки, бабушкины пирожки с малиновым вареньем, мокрые до нитки шерстяные носки и варежки на батарее… Красные промерзшие коленки, которые даже спустя полчаса остаются холодными, как из морозилки. Вот, что прячется в этом свете в окнах, вот, что живет за тонкими стеклами. Оля садится на пустую качель и, перебирая по мерзлой земле ногами, слегка раскачивается – вперед, назад.

Окна то подпрыгивают ей на встречу, то отдаляются по странным косым углом. Оле немножко стыдно, что она, учитель, взрослая женщина, вот так глупо сейчас смотрится со стороны – большая и полная втиснутая между двух прутиков качели. Но так хорошо, так сладостно! И Оля позволяет себе это счастье – на пару минут. Пару минут не быть учителем, не быть матерью, не быть опорой – а просто побыть человеком.

Качель замедляет свой бег, скрипы ржавых петель все тише, все короче. Качель останавливается и Оля, снова прежняя Оля, встает, набрасывает на плечо сумку и идет домой.

Мать открывает дверь едва-едва, подозрительно щурит глаза в щель. Признав Олю, распахивает дверь резко и нервно, суетливым шёпотом говорит:

– Оля, я ей богу его пускать не хотела, да он пролез. Ты его в шею гони!

Оля все понимает по ботинкам. Они – большие и черные – два чужеродных объекта в коридоре. Оля не хочет, но все же отмечает дорогую лоснящуюся матовым блеском кожу, качественные шнурки, не стоптанный каблук. Затем Оля смотрит на свои сапоги – каблук махрится стоптанной набойкой, кожа вся помята и в трещинах от долгой носки, сизый мысок, как лысина на макушке, светлеет стертым пятном среди черноты.