Андрей забрал с собой все – свою любимую кружку, все свои мелочи в ванной вроде каких-то булавок, лезвий от бритвы, лосьонов. Оля злорадно вдогонку бросала ему их совместные фотографии – ничего не пожалела, все уничтожила, вышвырнула из жизни, едва не избавилась от единственной фотографии из роддома, потому что там они тоже вместе – втроем.

Пустота уже несемейной жизни пролилась на Олю как ведро с водой – отрезвляюще и бодряще. Поначалу злость стегала ее как кнут, и Оля радовалась, радовалась свирепо. А потом начала замечать, как хватает пустоту, вместо привычно стоящей раньше вазочки. Как тоскует по большой Андреевой кружке, из которой любила пить кофе. Как много места в ее шкафу.

Эти мелочи подкашивают Олю каждый раз, подтачивают изнутри, выедают огонь ее злости.

Кирюшка понемногу заполняет пустоту, но его маленькое существование не может заменить большое и ощутимое бытие Андрея. Кирюшкины игрушки вместо одежды и ботинок, Кирюшкины смешные, а иногда очень страшные звуки, вместо Андреевого голоса.

Оля позволяет себе эти мысли только ночью, глядя в окно напротив. Так они не столь мерзкие, не столь больно жалят – ведь есть счастье, у кого-то ведь все хорошо, а значит однажды так будет и у Оли.

Вздохнув, Оля снова берет телефон в руки. «Уроки макияжа» – вводит она в строку поиска.

Утро застает Олю в легком волнении. Она не выспалась, но не замечает этого. Едва оживает будильник, Оля шлепает босыми ступнями в ванную и открывает заветную косметичку. В ней нет всех этих штук с заумными названиями, вроде хайлайтера, но Оля уверенно берет карандашик для бровей, по традиции слюнявит и деловито кидается в бой.

Сегодня на Олю смотрят. Оля скромно улыбается в шарф, только горящие девчоночьи глаза поблескивают и выдают ее радость.

Школа встречает ее удивлением на лицах учеников. Оля идет гордо. Впервые за долгое-долгое время, а может и вовсе впервые, Оля смотрит не в пол.

Она проходит мимо зеркала, и мельком бросает на себя взгляд – Оля чувствует себя красивой.

На уроке тишина. Ученики молчат. Двадцать с лишним пар глаз приковано к Оле. Когда еще такое было? Они едва перешептываются, через класс по красивой длинной дуге пролетает тройка записок. И все. Урок проходит в молчании.

Оля довольна собой. Она ищет себя глазами в любой мало-мальски отражающей поверхности – в савдеповской еще лаковой столешнице, в морозном льдистом окне, в выпуклой, как рыбий глаз, столовской ложке. Оля сегодня красивее всех.

Дашка выуживает ее в коридоре, без слов аккуратно берет под локоть и деликатно, но с силой уводит в свой кабинет.

– Ты дура что ли? – восклицает Дашка, едва дверной замок находит свою вторую створку.

– Даш, – робко возражает Оля.

– Ты зачем так размалевалась?

Даша горестно вздыхает, присаживается на край стула, качает головой.

– Ученики только о тебе и говорят – в коридоре услышала. Смотрю – а ведь правду говорят!

Оля краснеет, но под румянами этого не видно.

Даша снова вздыхает, еще протяжнее и тяжелей.

– Ладно, – говорит она, – принесла с собой?

– Что принесла?

– Да косметику свою, Оль! – взрывается Даша.

– Нет, – отвечает Оля тихо.

– Нет, – повторяет эхом Даша и задумчиво, словно во сне, идет к своему столу, выдвигает ящик, достает матерчатую сумочку.

– У меня немного, но уж что есть.

Дергается дверная ручка, но дверь заперта.

– Дарь Санна, я на консультацию пришел, открывайте! – пищит мальчишеский голос.

– У меня обед! – не отвлекаясь кричит Дашка.

– Какой еще обед!? – дверь начинают пинать ногой. – Большая перемена давно закончилась!

Закатив глаза, Даша отпирает щеколду и высовывает голову в щелочку.

– А я тебе не собачка по звонку есть.

Любопытный детский глаз так и норовит углядеть что-то за Дашиным телом.

– Я на вас директору нажалуюсь!

– Угу, и первый же пожалеешь! Топай давай, Семенов.

– Дашка дура! – кричит он в последней попытке вразумить упрямую Дашу.

Но та, показав ему язык, равнодушно закрывает дверь.

– Ты чего это? – ошарашенно спрашивает Оля.

Даша машет рукой:

– Он ко мне пятый год уже ходит «консультироваться». А по правде, мы с ним просто чай пьем.

– Родители у него – продолжает Даша погрустнев, – очень занятые люди. На ребенка времени нет. В день рождения он сам, в новый год – один. Вот он мной и компенсирует. Ребенку, хоть свой хоть чужой, нужен взрослый.

– Ничего, – добавляет она, – просопится, пропыхтится и придет.

– Ну, ты как это все сотворила-то? – обращается Даша к Оле.

Оля молчит, и Даша жалостливо вскрывает косметичку.

– Ты на малолеток то не смотри. Им чем ярче – тем лучше. Они так себе пиар создают, – и тут же машет рукой, мол, не бери Оля в голову, – а нам с тобой такой раскрас уже не подходит. Ты вот кто у нас? Девушка осень?

Мерседес за несколько дней успел поселиться у школьного входа. Яркий, поблескивающий на редком, почти зимнем уже солнце, он всякий раз мозолит Оле глаза.

На все предложения пойти наконец к директору, Даша отвечает уклончиво: «Да-да, вот только заполню бумаги… Допишу статью… Вымою кружку… Придумаю отговорку получше…»

Оля стоит – руки скрещены на груди. Мерседес просвечивает ярко-алым в прорехах меж голых ветвей деревьев. Раньше, за чахлой бурой листвой, его не было видно, но теперь…

Оля в своём созерцании не одинока. Младшеклашки, выстроившись вдоль окон шеренгой, стоят в молчаливом благоговении.

– Я, когда в девятый класс пойду, у меня тоже такой будет! – говорит один. На лице его религиозный восторг, рот приоткрыт, весь он, сколько есть росту, макушкой и острым носиком тянется к потолку, чуть не взлетает от сладостного предвкушения обладания.

– Ага…– тут же возвращает его на землю товарищ. – Ты сначала кроссовки новые купи, у тебя вон, ботинок землю ест.

И гогот.

В кабинет директора Ольга входит решительно:

– Валерий Ренатович, можно?

– Ой, Оленька Дмитриевна, – встречают Олю улыбкой, – заходи, заходи. Тебе чайку?

Оля качает головой:

– У меня просьба к вам, важная.

Валерий Ренатович – лысый, с покрытым старческими пятнами черепом, кругленький, как и его юбилейный возраст – 60.

Слова Оли отзываются в нем больным, давящим на сердце предчувствием.

– Кто, что натворил? – спрашивает он.

Оля присаживается напротив, Валерий Ренатович ослабляет галстук и, взяв со стола бумаги, машет ими, как веером.

– Пока никто ничего не натворил, – примирительно говорит Оля, – но может!

–Ну не томи, не томи, говоришь вечно загадками своими литературными. У нас же не урок поэзии, в самом деле, Оль! Говори давай – просто и по делу.

Валерию Ренотовичу тяжело – видно Олино томительное молчание давит ему на сердце.

Оля выпрямляет спину, вся подбирается, точно это изменит саму ее манеру изъясняться.

– Валерий Ренатович, у вас под носом творится страшное! В любой момент какой-нибудь ребенок получит травму, а может и хуже, и это я молчу о негативном влиянии на психику, которое уже получил не один, не побоюсь сказать, десяток учеников!

Оля грозна. Напряженная как струна, она говорит, глядя в стену. Она – учитель, она чеканит слова, как стихи перед учениками. И верит в них так же сильно.

Оля вся в своем монологе, она не замечает, как Валерий Ренатович оседает в кресле, сжимается, растекается по подлокотникам и спинке, точно кожа вдруг стала ему на два размера больше. Она не смотрит на него нарочно, это не первый их разговор. Если посмотрит – пожалеет его. Пожалеет и замолчит, и все оставит как есть.

Она еще помнит его другим – энергичным веселым мужчиной с яркими чистыми глазами. Оля тогда сама еще училась в школе. Он и принял Олю работать в родные стены. В этой школе, по сути, и прошла вся Олина сознательная жизнь.