Мамаши косятся на Олю, шепчут друг другу на ухо. Оля не глядит на них и не уводит Кирюшу как раньше, в конце концов, она имеет право, и Кирюша тоже имеет, как все дети играть и резвиться, сколько ему захочется.

Олины пальцы нащупывают через ткань мягкую складку кожи на бедре и сжимают. Жмут и жмут до побелевших костяшек, до онемения пальцев. Колючий от мороза ветер режет глаза до слез. Оля отнимает пальцы от складки и смахивает слезинку. Пульсирующая боль в ноге действует отрезвляюще, как свежий воздух в жаркий день, Олю тут же отпускает тревога. Хорошо.

– Я первая, я первая! – две девчушки погодки наперегонки бегут к качелям. Одна – повыше и, наверное, постарше, добегает первой и ложится на качель животом. Ноги ее бегут по земле – вперед, назад. Светлые волосы, точно нити паутинки, колышутся над мерзлой почвой.

Вторая плюхается на сидушку и уже с хохотом летит вверх, лицом в небо. Крыши прыгают ей на встречу, почти падают на голову, опрокидывается небо и лицо отца – смеющееся, молодое – перевернутый треугольник.

Оля оборачивается, готовясь нести оборону, отстаивать свою позицию – она и Кирюша не уйдут, хотите качайтесь рядом, хотите – уходите сами, Оле все равно!

Но тут же замирает в растерянности, ведь это он!

Он – понимает Оля.

Кирюша, напуганный смехом и криками, заводит свою протяжную песнь. Он обхватывает колени руками и качается из стороны в сторону – как буек на волнах.

– Кирюша, – Оля щелкает языком: цок, цок, цок, – иди ко мне, давай.

Кирюша не идет, и Оля сама берет его на руки, но Кирюша молотит ногами и ручками по животу, по плечам, по лицу.

Оля не глядит на девчонок погод, и качающего их качели отца, Оля идет быстро, почти бежит в спасительную тьму подъезда, она не видит дороги из-за Кирюшиных лупящих воздух рук. Ощупью она находит перила и, точно слепая, взбирается по ступеням, пальцами очертив все изгибы и выбоинки облупившейся краски.

Это был он. Увидел ли Кирюшу? Понял ли?

Сердце Оли колотится так, что и Кирюша, должно быть, чувствует сквозь ее пальто и свой комбинезончик. Задыхаясь, Оля заходит в квартиру, тут же ставит Кирюшу на пол и рядом садится сама.

Кирюша воет и дергается, бьет пол ладошками, он плачет без слез, только у-у – монотонная нота горя. Он стихает сам, и тогда бабушка помогает ему раздеться, а Оля сидит – в пальто и шапочке, глупой, с помпоном, не снимает ни ее ни сапог, и не слышит Кирюшу, и мать.

Потому что там, во дворе – это был он.

Оля никогда не видела его вот так – близко, почти нос к носу без разделяющих окна метров ночной тьмы.

– Ты чего расселась то Оль? Случилось что? – шепчет мама. Кирюша едва успел утихнуть.

Оля елозит каблуками по луже натаявшего грязного снега и смотрит в стену.

– О-ля? – повторяет мама по слогам. – Ну ты чего пугаешь меня, скорую может вызвать? Плохо тебе?

Оля кивает, затем сразу трясет головой.

– Мам, я красивая? – спрашивает вдруг Оля.

Оля росла в приличной семье. Отец – ударник труда, строитель, строил дворцы культуры. Мать – библиотекарь. Там и прошло Олино детство – в пыли библиотечных стеллажей, с бесконечным формуляром, исписанным синими размашистыми именами классиков и не очень – все маминой рукой.

В их семье не принято было говорить о внешности, даже как-то стыдно. Оля не смотрелась подолгу в зеркало, не наряжалась, не красилась. Мамин строгий пучок и сжатые в нитку губы, грубые мозолистые руки отца с кантиком синеватой грязи под ногтями – все это научило Олю любить труд и не любить себя. Как тело. Как женщину.

В книгах писали – главное душа. А красота, она в мелочах: в завитке волос, в ямочке на щеке, в родинке на сгибе локтя. Красота она в глубине в лиричности, в томных вздохах и длинных письмах. «Дорогой Андрей, пишу вам с папенькиной дачи, этим летом мы отдыхаем всей семьей на наших 6-ти сотках и копаем картошку. Папенька говорит, от этого улучшается самочувствие и крепнет организм…»

Повстречав Андрея, Оля начала подозревать, что в книжных историях есть что-то искусственное, далекое от Андреевой живой искрящейся любви, жадной, не замечающей деталей, сметающей собой и завитки и родинки, жаждущей только тела, и совсем чуть-чуть души.

Но научиться на себя смотреть и главное себя видеть, Оля так и не смогла.

– Это что еще за разговоры, ты что, девочка маленькая? У тебя сын надрывается, а ты о глупостях думаешь! – мать тупит взгляд, встает, губы ниточкой, сердито отворачивает голову.

Оле отчего-то больно. Может Кирюшин кулачок ударил слишком сильно… Оля стягивает сапоги, шапочку, пальто. Вставать сложно, еще сложнее жить привычной жизнью. Олю ударили, ударили больно и сильно. А вставать после ударов тяжело.

Но Оля поднимается. Заваривает Кирюше кашу, толчёт таблетки. Их уже совсем мало, и Оля немного уменьшает дозу.

Кирюша еще боится, это видно по сжатым кулачком и напряжению в плечиках. Щеки красные после мороза, и коленки розовые – он сидит в маечке, одна лямка сползла по пухлой ручке.

Оля садится напротив, смотрит на Кирюшены губы – в глаза нельзя. Кирюша чует кашу и пощелкивает языком – сегодня неуверенно и робко, но ложка появляется как по команде. Кирюша плохо принимает новую еду, поэтому Оля добавляет ее постепенно: маленькую ложечку яблочного пюре в самый центр тарелки. Берет оттуда чуть-чуть и добавляет к каше. Кирюша ест сначала медленно, проверяя. Яблоки ему нравятся, он не отбрасывает ложку, тарелка не растекается кашей по полу.

Оля улыбается. Кирюшины волосы светятся золотом в холодном, почти зимнем свете. Его головка горит теплом отражая свет лампочки в кухне. Он – Олино личное солнышко, всегда с ней, в самый лютый мороз, в самую темную ночь. Оля осторожно берет Кирюшу за ручку. Он отворачивается, но ручку не отнимает, наоборот, слегка сжимает Олин большой палец.

Уложив Кирюшку в кровать, Оля тихо вздыхает. Спина матери упрямой линией виднеется в полутьме – отвернулась к стене, уснула ли? Отчего им так сложно вместе?

Оля на цыпочках пробирается в ванну, глядит в зеркало, но перед Олей незнакомое лицо. Какая-то женщина с усталыми глазами и затянутыми коек-как волосами не то в хвост, не то в пучок… Кто эта женщина? Похожа ли она хоть немного на ту, другую женщину, живущую напротив с мужем и дочерями. На женщину, живущую с ним?

Да и какая, в сущности, разница!

Оля зло отворачивается от зеркала, выходит из ванны, думая сразу же лечь в кровать, так же лицом к стене отвернуться и уснуть6 забыться, но взгляд ее невольно падает в кухню, к окну, и Оля видит маяком горящий в ночи свет в квартире напротив.

Дедушкино ружье лежит на шкафу. Оно хранится в специальном футлярчике с латунной застежкой, футляр обит замшей и плотный как панцирь. Футляр лежит в чемодане – небольшом саквояже военных времен. Там же лежат ордена, лены, и военный бинокль. Оля встает на стул, тихо, стараясь не скрипеть. Сизая пыль с чемодана оседает Оле на лицо, и она жмурится, задерживает дыхание – только бы не чихнуть, мама с Кирюшей спят. Голые пятки приплясывают на шатком стуле, одной рукой Оля держит саквояж, второй зажимает нос. Обошлось.

Оля открывает чемодан уже в кухне. Слой пыли расчерчен отпечатками ее рук. Оля достает футляр с ружьем, отстегивает латунные застежки, берет ружье в руку. Оно тут же тянет Олину ладонь вниз, как камень ко дну реки. Ледяное дуло пахнет смазкой и порохом – острый неприятный запах, от которого щекочет в носу. Оля чихает и тут же замирает испуганным зверем – тишина. Никто не проснулся. Кирюша беспокойно хнычет во сне – вся жизнь ему только снится.

Оля убирает ружье обратно в футляр и достает бинокль. Свет выключен, тишина кухни разбивается о секундную стрелку часов, а в промежутках между тиканьем – беззвучная пропасть. На другом краю этой пропасти двое пьют чай и разговаривают наедине.

Оля прикладывает бинокль, железные ободки больно впиваются в кожу холодом. Бинокль пахнет старой замшей, пылью, металлом и чем-то еще незнакомым, и очень притягивающим. Так не пахнет больше ничто в мире: это запах на грани дымка от оледенелого металла, масляной смазки, меди, и дедушкиных папирос.