– В лес по дрова.

– Доеду, решил, до леса, там видно будет. – Возьми, прошу Ивана Никифоровича, – и меня с собой.

– Чего не взять? Только ты пойди у мамки спросись

Пошел. За угол. Постоял там минуты три и обратно. Отпустили, говорю.

Сели мы в полуторку и погнали за дровами.

Лес, в котором у военкомата была делянка, от нас километрах в двадцати. А время обеда. Так что пока до леса добрались, пока грузили, стемнело. Грузил в основном дядя Ваня, конечно, а я так – прыгал рядом, и за прыганьем этим как –то призабыл и о побеге , и о том, что к побегу подвигло.

Стали груженые возвращаться назад и застряли. Дядя Ваня рубит сучья, под колеса пихает: полуторка – ни туда, ни сюда.

– Ну, че, браток, ночевать будем.

Сидим. Есть охота… Вспомнил про «пирожные». Достал, разлепил ломти, умяли мы их с дядей Ваней. Повесело, но потом опять сжалось все в животе. Никифорович задремал, а я глазенки в тьму таращу. Жуть. А тут еще вдруг – огоньки: один, второй, третий…

– Волки, – ору, – волки!

– Да какие волки, – дядя Ваня смеется. – Батька тебя ищет.

И действительно – отец. Снял роту солдат и в лес – прочесывать. Ни слова упрека. Отмыли, накормили, уложили спать. На другой только день, вечером, папа присел на краешек моей койки, подоткнул одеяло, спрашивает:

– Знаешь, Вовка, что в армии самое главное?

– Что?

– Устав. А он велит докладывать командиру: куда солдат идет и что собирается делать.

– А моряку велит?

– И моряку, и летчику. Так что, давай – ка, сынок, по уставу жить.

Вы знаете, я пытался. Я помнил этот наш разговор и даже когда сам стал отцом, пытался жить по уставу. Но всякий раз оказывался в такой жопе… А те, кто жил вопреки нормам и правилам, они оказывались на коне. Не укладывается человечья жизнь в параграфы устава. Не человечья – легко. День, как и положено, сменяет ночь, зима – осень. Вот и за той весной наступило, как и предписано, лето.

За той весной наступило лето. То было последнее лето мое перед школой, и этого лета я тоже не забуду. Даже если вдруг захочу. Как гляну в зеркало, так обязательно вспомню. Вот этот вот шрам на лбу напомнит.

В то лето у старшего брата появился новый приятель – Трясило, фамилия. Одного с Юркой возраста. Он был точной копией своей матери, хирургической медсестры, и полной противоположностью своего отца – рабочего какого-то предприятия.

Трясило – младший был тощий и анемичный пацан. Мы его звали Моль. Трясило – старший походил на медведя. Под метр девяносто, с толстым загривком, поросшим мехом. В свободное от работы время папаша Моли коллекционировал бабочек. Делал это вдохновенно, яростно, я бы сказал, и все, буквально все стены их большой, метров в двадцать, комнаты (они в барак вселились) обвешены были коробками, за стеклом которых сидела на иглах засушенная красота.

Эта красота завораживала нас, и мы под любым предлогом стремились просочиться к Моли в барак.

Трясило-старший реагировал на наши визиты добродушно.

Энтомологическая коллекция Трясило-старшего изыском, как я сейчас понимаю, не отличалась – типичные чешуекрылые среднерусской полосы. Но у коллекционера была библиотека. Книжки с картинками, и вот там вот – преудивительнейшие образцы. Зацепила меня, впрочем, не самая выдающаяся по размеру и окрасу особь. Сантиметров семь от крыла до крыла. Оливкового цвета грудь, оливковое брюшко, оливковые с пеплом по краям передние крылья, а задние – розовые с двумя черными полосками и с черным и красным пятнышками.

Чем? Может тем, что походила на колибри? Ну, очень бабочка эта похожа была на птаху, которую я обнаружил, разглядывая с отцом энциклопедию Брокгауза и Эфрона. Я потом долго ей грезил. Ну и в этой вот бабочке колибри узнал.

– Бражник помаренниковый – блеснул эрудицией Моль, заметив, что я завис над страницей.

Бражницей у нас звали продавщицу овощного ларька, сваренного из сетки – рабицы. Самородок, женщина эта могла поправить здоровье любому в самый из неурочных часов, поскольку умудрялась гнать самогон ну разве что не из топора. И я, конечно же, удивился: почему и бабочка – бражник?

– А фиг ее знает. Она во Франции водится.

–А Франции это где?

–Далеко. Отсюда не видно, – утомился удовлетворять мое любопытство Моль и конфисковал книжку.

Но я почему – то не терял надежды. Надежды встретить похожую на колибри бабочку в наших краях и следовал за Трясило – старшим неотступно, когда, взяв сачок и повесив на шею лупу и ножик, тот отправлялся охотиться.

В конце – концов мы с братом тоже сделали себе по сачку, раздобыв кусок алюминиевой проволоки и вымазавшись с ног до головы зеленкой, когда красили марлю. Брали также на охоту коробку из – под конфет, но коллекции не составили. Поймаем бабочку, почуем, как та трепещет под пальцами, и отпустим. И вообще непосредственно ловлей занимались не долго. Больше носились и орали счастливо от переизбытка сил. Моль участия в этих наших оргиях не принимал, только взирал меланхолично. Зато, рыская по окрестностям, мы открыли много замечательных мест. В частности – поле подсолнухов.

Забив на бабочек, ломали подсыхающие стебли, затачивали ножичком корень и, получив, таким образом, дротики, превращались в индейцев племени апачей. Я – Железный коготь, Юрка – Ястребиный глаз…

И вот выскочил как-то из зарослей Железный коготь, а Ястребиный глаз подумал, что – бледнолиций враг и вписал этим своим копьем прямо Когтю в лоб.

Рванули домой. Кровищи… Мать, помертвела, а отец схватил меня в охапку и помчался в санчасть. Зашили, укололи от столбняка, сижу – «голова обвязана, кровь на рукаве», в коридоре санчасти, рядом – отец, мимо идет офицер, буквой «Г» скрючился.

– Че это он?– спрашиваю отца

– Да это у него, сынок, радикулит

Ну, думаю, не-е-ет. Вот этого у меня уж точно не будет.

Как же я ошибался! Вся моя причудливая биография, все мои комедии, драмы и трагедии будут разворачиваться на фоне радикулита. Все!

Но следователь просил «подробненько», так что, с вашего позволения, я продолжу. Конечно, следователю я излагал не так подробно факты из своей биографии. Но, если вам это интересно, то я рассказываю дальше.

1953-й. Отца переводят из небольшого городка в крупный областной центр. В штаб военного округа. С одной стороны – повышение, с другой – нет квартиры. Снимаем в частном, как тогда говорили, секторе.

Частный сектор в нашем случае – это ветхий домишко одинокой старушки. Это дровяное отопление, клозет – на ветру и колонка в квартале от дома. Ну, положим, и в Татарии – грелись печкой, и вода, и туалет – на улице, но там целый дом

был нашим, а тут на пятерых на нас одна, метров шестнадцати, комната.

Как-то отец приходит со службы и буквально сияет: «Все, мать, квартиру дают. В самом центре, трехкомнатную. Приеду из командировки, пойдем смотреть».

Приезжает, квартиры нема. Руководитель оркестра округа перехватил.

Вечером, накормив и рассовав нас по койкам, мама сядет штопать носки. Тык – тык иголкой о лампочку ( лампочку в носок вставляли, чтоб сподручнее было штопать), а у самой слезы в три ручья. Отец китель накинул и – на крыльцо. Тоже переживал сильно.

Больше года мы вот так вот маялись, наконец, дали в штабе округа адрес. Езжайте, говорят, посмотрите. Всем семейством поехали. Не центр, но и не окраина. Две, а не три комнаты, но кухня большая, большая прихожка, ванная, туалет…Мама опять в слезы, но уже от счастья. Короче, вселились.

Вселились, и стали ходить мы с братом в школу (в двух кварталах от дома), но вот она не застряла в моей памяти. А потому что ничего особенного в этой школе не происходило. Особенное произошло во дворе. Я, братцы мои, во дворе этом нашем впервые влюбился.

Сколько мне было? Да лет, наверное, девять. Но, уверяю вас, это была любовь. И никакая не платоническая. Шапка густющих волос, рот большой и припухшие как бы губы, ноги длинные и удивительно для девятилетней девочки женственные… Бриджит Бордо в миниатюре! Взрослые мужики на нее заглядывались, а я так и вовсе ум потерял.